Место летнего отдыха

Нужна другая женщина, решил он, чтобы вычеркнуть ее из своей памяти. Мысль о покорении чужого сердца с определенными намерениями претила ему, но оставаться во власти недоступной девушки было глупо. Споря с самим собой, день изо дня он вышагивал взад и вперед по комнате в дурном расположении духа.

Если не считать одного вечера, когда Кен напился, отпраздновав объявление в бостонской «Транскрипт» о свадьбе Сильвии и Барта, где на фотографии она выглядела высокой и невинной девушкой, последним утешением для него осталась работа. Профессора с интересом следили за его успехами, и после защиты диплома пытались уговорить его остаться в университете преподавать химию, но он отказался. Жизнь учителя колледжа была не для него; правда, он сам не знал, чего хотел. Плывя по течению, он не задумывался над своим положением и поступил на работу простым химиком в самую большую корпорацию, какую смог найти. Когда его послали в Буффало, город показался ему чем-то нематериальным. Самое главное, единственное, что имело значение, – это работа, а ее можно выполнять в любой лаборатории.

Тем не менее жить в меблированной комнате становилось невыносимо, и когда Брюс Картер, пожилой коллега по лаборатории, пригласил его однажды на ужин, Кен с радостью принял приглашение.

Картеры жили в небольшом чистеньком домике в довольно захудалом пригороде Буффало. Их дочь Хелен, худая девушка, никогда не водившая дружбы со сверстниками ни мужского, ни женского пола, заканчивала местный педагогический колледж. Она выглядела достаточно симпатичной, если не считать глаз, и, хотя и казалась хрупкой, была хорошо сложена. По-видимому, она совсем не знала, что такое страсть, и это показалось Кену чуть ли не достоинством: иметь такую спутницу жизни удобно и безопасно.

Он зачастил к Картерам. По выходным Брюс, вечно усталый человек с грушевидной фигурой, отмывал свой старенький «Форд» и подстригал крошечный газон, который становился аккуратненьким, как на картинке. Его жена все свободное от сна время занималась уборкой дома. Старушка Маргарет любила тряпичных собачек, плюшевых медвежат и другие мягкие детские игрушки, которые обитали в ее комнате. Входя в дорогой магазин, фешенебельную гостиницу или ресторан, она неизменно испытывала тревогу, поскольку боялась, что выглядит не так, как надо, и кто-нибудь может попросить ее покинуть помещение. Кен не сомневался, что она никогда не оставляла ребенка без присмотра, никогда ни с кем не целовалась, кроме своего мужа, и никогда не готовила пищу грязными руками.

Ее дочь Хелен, двадцати двух лет, была почти точной копией своей матери, правда, обладала при этом привлекательным свойством: в ней чувствовался дух борьбы, словно она пыталась достичь большего, чем мать. Преподаватели педагогического колледжа познакомили ее с основами изящных искусств, и она много времени проводила в Олбрайтском музее изобразительного искусства, с торжественным видом старательно копируя великие полотна. Когда Кен танцевал с ней, она держалась чопорно и в ее движениях ощущалась неловкость. Но однажды, придя к ним без предупреждения, Кен услышал музыку, доносившуюся из радиоприемника с маленькой террасы, и был поражен, увидев ее танцующей в одиночестве с удивительной грациозностью. Она так увлеклась танцем, что не услышала, как он подошел, и, не желая приводить ее в замешательство, Кен вернулся к входной двери и позвал ее. Музыка немедленно прервалась. «Привет, Кен! – откликнулась она. – Я здесь, за домом». Когда он вышел на террасу, она уже сидела в шезлонге и вязала; ее обычно болезненно-бледное лицо непривычно зарделось.

В тот же вечер он сделал ей предложение, и с коротким вздохом она ответила: «Да, если папа и мама будут согласны». Ее поцелуй был поцелуем порядочной девушки, думал он, полным целомудрия и сдержанности.

Старая Маргарет расспросила о его доходах, заручилась его обещанием никогда не покидать Буффало, после чего коснулась сухими губами его щеки и пожелала счастья. Тем же вечером она созвала всех своих знакомых, чтобы сообщить им «большую новость», особо выделяя тот факт, что ее будущий зять – выпускник Гарвардского университета.

Месяц спустя молодые обвенчались в методической церкви по соседству и на медовый месяц улетели в Нью-Йорк. В гостиницу приехали в семь вечера. Закрыв за собой дверь, Кен обнял Хелен, но она была настолько перепугана, что его охватило чувство жалости и он стал серьезно объяснять ей: женитьба вовсе не означает, что брачные отношения должны отправляться немедленно; так или иначе, секс не играет никакой роли. Очевидно, она испытала колоссальное облегчение и, задернув в номере все шторы и погасив все светильники, принялась надевать ночную рубашку, ни на минуту не оставляя свое тело обнаженным.

Первые дни медового месяца Хелен оставалась скромной и целомудренной, как монашенка. На третью ночь Кен лежал с открытыми глазами на самом краю двуспальной кровати. Его снова одолевали воспоминания о Сильвии, а он было надеялся, что они уже никогда не вернутся. В три часа утра он поднялся с постели, раздвинул занавески и встал у окна, глядя с двенадцатого этажа на улицы Нью-Йорка. К своему немалому удивлению он вдруг на миг почувствовал желание выпрыгнуть. Так просто отпереть задвижку, поднять раму и выскользнуть головой вперед, с шумом рассекая прохладный и пахнущий лавандой ночной воздух, найти свой конец на тротуаре внизу… Потрясенный такими мыслями, он повернулся лицом к кровати, где на белом фоне подушки виднелись очертания головы Хелен. На маленьком столике рядом с кроватью стоял графин с водой. Кен остановил на нем взгляд, и перед ним встала еще более ужасающая картина: он берет графин и наносит ей удар по голове, бьет ее до смерти. Он чудовищно ясно представил себе, как стоит у ее трупа с графином в руках, занесенным над головой. Он даже увидел себя со стороны, как ставит графин на место и, сняв трубку, говорит телефонистке: «Вызовите полицию. Я только что убил свою жену». Нетерпеливым жестом Кен тряхнул головой, чтобы привести в порядок мысли, и снова забрался под одеяло, старательно избегая прикасаться к жене.

Утром, когда он проснулся, Хелен была уже одета и сидела в кресле, читая библию. Она нервно улыбалась, пока он выбирался из постели в своей мятой пижаме. Кен хотел было обнять ее, чтобы приободрить, проявить чуть ли не отеческую нежность, но прикосновение к ее плечам оказалось настолько приятным, что он не заметил, как стал уговаривать ее и понес на руках к кровати, непрерывно целуя и прекратив это лишь в тот момент, когда понял, что она плачет. Он резко остановился, стараясь подавить в себе нарастающую злобу, и с отчаянием выпалил:

– Я не сержусь на тебя, Хелен, здесь другое! Думаю, это судьба; Бог мой, я знаю, ты не виновата!

Вдруг все перевернулось, и уже не он, а она утешала его, просила прощенья, без притворства взять ее, что он и сделал, не доставив удовольствия ни ей, ни себе. Потом она снова плакала, и никто из них не смог спуститься к завтраку. В тот день они пошли в кино на два двухсерийных фильма, посмотрели на Бродвее спектакль. После обильного ужина у него так схватило желудок, что пришлось вызвать гостиничного врача, и на следующий день он, обессиленный, лежал в постели, а она читала ему вслух статьи из журналов.

Неделю спустя они перебрались в маленький домик, купленный им в местечке Кенмор, пригороде Буффало, и Хелен украсила его в соответствии с лучшими советами журналов по ведению домашнего хозяйства и садоводству, которые читала беспрестанно. Шли месяцы, и он научился сдерживать почти не покидавшее его раздражение.

Постепенно все больше и больше времени Хелен стала проводить в родительском доме. В лице старой Маргарет, своей матери, она нашла преданную наперсницу. Поначалу она пыталась защищать Кена, когда мать обвиняла его в том, что он плохой муж, но очень скоро проявила единодушие с матерью, и две женщины коротали дни, перемывая ему косточки. Одевался он неподобающе, газон не постригал, за автомобилем не ухаживал, семейный бюджет его не интересовал и вообще, как однажды мрачно заметила Маргарет, он «погибает». Даже когда Хелен объявила, что беременна, он отнесся к этому почти равнодушно.