Отчий сад

^{note 20} бы не так, и не погибла бы она, моя ласточка, прожила бы с другим, умеющим оценить её золотую душу и чистоту детскую, долгие годы в счастии и довольстве, а ведь как я её отговаривала, как я её, голубоньку, убеждала — тебя же засмеют с ним, ну, посмотри на него, приглядись — ведь он же косой в придачу, прости меня, грешную, господи, как я не усмотрела, не остановила её!..

Часто кроме внука присутствовала при бабушкиных сердечных излияних соседка, сморщенная старуха, гладко причёсаннная, в гороховом платье.

Ещё одна оса прилетела, вот уже волочит своё махонькое брюшко по овалу вазочки с вареньем: попалась! Наталья ложечкой вытаскивает её из тёмно-вишнёвого сиропа, перегибается через деревянный поребрик веранды, сбрасывает осу в траву. Лети, лети, дура, если сумеешь!..

Сергей, как всегда, пьян.

Антон Андреевич следит за ним из-под низких бровей с едва уловимой усмешкой: не то поколение пошло, не то! Дед на собаках один в пургу, по Северу, любимый его девиз: «Время не ждёт!», сам Антон Андреевич и верхом на лошади мог, строитель тоннелей, правда, давно уже только на бумаге — и выпить он может, никогда не опьянеет. А этот!.. а!.. слаб. Удовольствия жизни надо ценить, учил дед, охоту, женщин, коньячок. Но что голову зря терять? Прицел, огонь — десятка! Нет, не то поколение, не то. Пить и то не умеют. Правда, и в себе тоже кое-что Антона Андреевича смущает: стрелять вот в божью тварь Антон Андреевич не любит, крови не выносит, и наблюдать, как рыба на крючке трепещет, тоже ему неприятно; вот сидеть на бережку в кустиках, потягивать лёгонькое винишко, на воду глядеть, за облачками следить. Одним словом, из тех он охотников, что предпочитают лежать на привале. А женщины? Что — женщины? С Серафимой Антону Андреевичу, в общем-то, неплохо: проста, и слава богу. Ну, на буфетчицу смахивает, ну, глуповата… Лучшие минуты переживает Антон Андреевич, когда Серафима

^{note 21} утром ещё спит: рано, рано встаёт он, умывается, шлёпает в кухню, чтобы, заварив кофе, курить, делать неторопливые глотки, ощущая приятный вкус чёрной жидкости,

— и смотреть в окно. Серьёзные мысли он отгоняет, как комаров, а вот лёгкие, шкодливые мыслишки ласкает и пригревает. Мыслишки шаловливо лазают по женским равнинам, холмам и впадинам, пока в конце концов не задремлют меж двух белых холмов, точно смуглые родинки. Антон Андреевич вообще не любит прямых линий и острых углов: в беседах он уклончив, в поступках осторожен. Правда, нет-нет да и вырвется из его глаз какой-то жёлтый огонь. Тёмной лошадкой называет гражданского супруга Серафима. Он будто резервуар, который долго, покорно принимает в себя всё что ни нальёшь — драгоценное ли вино, грязную ли воду, — но в какой-то миг, переполнившись, внезапно окатывает тебя фонтаном всей этой малопривлекательной смеси. Но вместителен, глубок резервуар…

— Слушай, Митька, — задирается Сергей, — неужели ты можешь бабам нравиться? Только картинками разве…

— Почему это? — Наталья вскидывается: узкая, кривящаяся физиономия Сергея по-родственному мила ей, но она, невольно немного подыгрывая, делает вид, что обижается за младшего брата. — Митяй очень нравится женщинам!

— Ерунда!

— Нравится!

— Чем это?

— Он — красивый.

— Ой, не могу, ой, насмешила! — орёт Сергей. — Красивый! Жердь!

— А ты-то?!

— Я и не претендую, а он… Митя уже отсел от стола. Он не пьет совсем — так, только чуть-чуть пригубит и отставляет бокал. Среди его знакомых художников пьющих вообще нет, даже курящих мало, Митя вот тоже намеревается бросить, а спиваются, как правильно говорил его преподаватель живописи,

^{note 22} старый чудаковатый художник Николаев, только богемствующие бездари, изображающие из себя непризнанные таланты.

На брезентовом стуле, закинув ногу на ногу, он срывает и кидает одну за другой в рот чёрные ягоды смородины, мутные и сочные, и лениво перелистывает старый журнал, давно валявшийся среди хлама на даче.

— И вообще наша кровь чёрная, — болтает Сергей, морща длинный хрящеватый нос, — скоро, скоро узнаешь, к у д а наша кровь тянет!..

— Придётся победить дракона.

— Ишь ты — победитель! Ты сначала на отца внимательней посмотри да покумекай, а туда же…

— Удивительно! — восклицает Наталья, по женской своей привычке не вслушиваясь в разговор, а думая о своём.

— Нас ведь всех объединяет дача. Мы же друг у друга не бываем! Ты когда, Серёжа, был у меня последний раз? Когда с матерью виделся?

— Больно мне надо у вас бывать.

— Года два назад?

— Эге. К Мите Сергей вообще не заходит никогда: чужой дом.

Точно сеть с тёмными рыбками, колышутся на Митиных бледно-синих джинсах тени листьев. Антон Андреевич незаметно исчез — скорее всего, ушёл играть в карты к соседу.

— Пойти искупаться, что ли, — встаёт Сергей и потягивается. Он всё делает как-то рывком, криво, даже потянуться плавно не может — изогнулся судорожно, дёрнулся, скукожил треугольник лица. Наташа засмеялась. А Митя, наблюдая за ней, подумал, что нравится она, наверное, каким-то загадочным и милым обещанием, таящимся в её кругловатых глазах и детской полуулыбке. Солнечные пятна волновались на её зеленоватой футболке и серой юбке, и, если приглядеться, на её переносице ^{note 23} можно было отыскать рыжеватые крапинки веснушек. Как мило это, как мило. Ей очень покойно было сейчас, среди двух своих сухопарых братьев, на недостроенной, но уже обветшавшей даче, и она, наклонившись, погладила забежавшую чёрную дворнягу.

— Воплощение дьявола, — пошутил Митя, тоже поднимаясь. Журнал упал в траву беззвучно, как в немом кино. Да, какой симпатичный пёс, улыбаясь, лепетала Наталья, и поглаживала блестящую шерсть, дал бы ты, Серёга, ему что-нибудь. Собака просительно подняла морду, словно понимая её слова, и Сергей кинул ей косточку из вчерашнего супа.

— Скорбные останки курочки тебе, парень! — иронично прокомментировал Митя.

— А тебе и того не достанется! — огрызнулся Сергей. Собака, добродушно оскалившись в ответ, помедлила, потом схватила зубами кость и, вильнув свалявшимся хвостом, в котором торчала бледно-голубая медуза репья, побежала, прихрамывая, за калитку.

* * *

Юлия Николаевна недолюбливала девиц, атакующих её светловолосого внука телефонными звонками. Жениться ему ещё рано — он не встал на ноги, да и зачем тратить молодость на семью? Одна глупая попытка уже была — и слава богу, надо извлекать пользу из своих ошибок. Юлия Николаевна порой так умело отвечала по телефону, что очередная претендентка на непонятное сердце Мити звонить переставала. Зачем вселять напрасные надежды? Жизнь внука весьма интересовала старую даму. То, что она видела постоянно: работа, книги, погружённость в себя, — её вполне устраивало. И закулисная его жизнь представлялась ей такой же беспорочной, почти что ангельской. Но порой какая-то знобящая тревога охватывала старуху, и тогда она старалась удостовериться

— да, внук совершенно чист, чист — и её тонкие, наводящие вопросы его телефонным приятелям приносили

^{note 24} ей успокоение. Что вы, он такой не от мира сего, говорил какой-нибудь его дружок, он весь в искусстве. Ему ни до чего другого дела нет. Хорошо, хорошо, думала Юлия Николаевна, но вдруг пугалась: господи, а умри она, как будет он жить, её голубь? И, случалось, в весьма мягкой форме пыталась бабушка объяснить взрослому внуку, что жизнь не так проста и кристальна, как считает, видимо, он, что в искусстве нынче не талантом берут, а угождением правящей идеологии, — она так и говорила, вполне откровенно, ведь сама проработала долгие годы в центральной областной газете редактором и понимала правила игры. Митя злился, пинал стул, рявкал на бедную старуху и убегал из дома. Он и в самом деле не от мира сего — то ли с огорчением, то ли с облегчением думала она тогда. Ни одна женщина не выберет такого в мужья. Всем ведь нужно одно — обеспеченность, опора. Что ж, жаловалась она соседке в гороховом платье, видно, тащить мне этот крест до самой смерти. И детский светящийся мотылёк счастья вдруг пролетал над её тяжёлым львиным лицом.