Методика обучения сольному пению

Не подозревая ничего дурного, я открыл. Павел Павлович Лапотков в старенькой майке и широких, как море, сатиновых черных трусах сопел, словно рассерженный бык.

Я молчал. Лапотков, постукивая о пол железными пятками, прошел в каморку, взял телевизор, даже не удосужившись выключить его, и, оттиснув меня к стенке, стал бросать слова-булыжники себе под ноги:

— Спрашивать надо вначале. У меня, не у жены. Поздний час — спать мешаешь.

«Семейный царек!»— подумал я, когда за ним закрылась дверь.

Утром, не удержавшись, я спросил у Валентины:

— У вас отец всегда такой сердитый?

— Попало? — скривила она большегубый рот. — Да, пыхтит много, что поделаешь. Мы привыкли. И ты привыкнешь. Точняк.

С той поры я всячески стал избегать хозяина. Но тут произошло еще одно событие, после чего я уже и носа не высовывал из моей каморки.

Рано утром я торопился (уже опаздывал) на консультацию по русскому языку и впопыхах оборвал шнурок. Замены не было, я растерялся, потому что не хотел доставать лакированные «лодочки», предназначенные для экзаменов, но тут пришла простая идея: позаимствовать шнурок у Лапотковых. Задумано — сделано. Дипломатично, согнутым пальчиком постучал в их дверь.

Через пару минут предо мной предстала Валентина с сонным вялым лицом, шелковый поношенный халат еле сходился на груди — она с удивлением воззрилась на меня.

— Не найдешь черный шнурок? Опаздываю на консультацию, — попросил я.

Лапоткова зевнула, даже не потрудившись прикрыть рот, и, не закрывая двери, подошла к видавшему виды внушительных размеров комоду, выдвинула нижний ящик.

Я отвел взгляд в сторону — как-то неприятно и стыдно было разглядывать чужую комнату, обстановку, не предназначенную для чужого глаза. Невольно подумал: зачем они так теснятся, могли бы дочерей в мою каморку переселить… Деньги, очевидно, на что-то копят.

— Такой пойдет?

— Вполне, — я снова задел взглядом сумбур простыней на широкой деревянной кровати, узенький черный, вроде бы кожаный диван с лоснящимися валиками, этажерку с четырьмя отделениями, на которой стояло с десяток книг, светло-коричневый шкаф с треснувшим зеркалом… И протянул руку, невольно сделав шаг вперед.

И тут… Коротко и грубо хохотнув, Валентина дернула меня за руку, и я влетел в комнату. Идиотски хмыкнув, я попытался вырваться, но в ту же секунду Лопаткова попыталась сделать мне «подсечку», теряя равновесие, я уцепился за покатые плечи… и мы оказались на полу.

Совсем близко я увидел ее толстые шершавые, будто сваренные губы, натянутую кожу лба с мелкими красными прыщиками, белесые лохматые ресницы, прикрывшие глаза…

Мне стало противно от какого-то резкого сладковатого запаха, очевидно, крема; Валентина тянула на себя: я ощутил талое мягкое прикосновение ее грудей, широких бедер… и во мне стало возникать что-то страшное, постыдное…

Я вскочил, сжимая шнурок, как утопающий хватает соломинку, но, в отличие от него, я спасся, опрометью вылетев из комнаты, а затем и из дома и, только отбежав на десяток метров, перевел дух.

Потом меня охватил нервный смех. Если б не шнурок… ай да Валечка!

Вечером Валентина сделала вид, что ничего не было и в помине, но такие злые глаза у человека я видел впервые. А украдкой окинув ее еще раз оценивающе и непредвзято, убедился в том, что меня спас Бог, потому что потом я себе бы не простил, что так вышло с той, которая мне не только не нравится, но, если быть честным до конца, даже противна…

В камере-одиночке в эти дни было душно, но я не решился открыть, точнее, приоткрыть дверь в коридор. Умные люди говорят: на Бога надейся, но и сам не плошай…

Глава третья

Ночью, перед первым экзаменом, я тупо сидел на раскладушке. Лапотковы уже давным-давно спали, где-то за стеной на кухне стрекотал сверчок. Немолчный его голосок напоминал о доме, и я, как ни старался, не мог избавиться от грустных мыслей. Я видел отчетливо свое сочинение, перечеркнутое красными чернилами. Не очень-то я был владах с этим «предметом» еще в школе, и теперь прочный страх засел во мне, как глубокая заноза. Я боялся, что мой первый экзамен станет последним. Я боялся утра. Может быть, крутилось у меня в голове, не надо было подавать сюда документы, а идти лучше в какой-нибудь техникум? Кто я такой? Вон сколько городских рвутся в вуз, да еще каждый из них, как афористично выражается Валентина, «с поддержкой». И вид у всех самоуверенный, всезнающий, пробивной…

Правда, слабый и хилый голосок пытался робко убеждать меня в том, что все эти страхи никчемны, надо побольше веры в себя, в свои способности, что писал же я в школе сочинения на «четыре»… Но выскакивало и заглушало голосок — «а вдруг».

Вот это «а вдруг» подрубало во мне все корни оптимизма, заставляло быть чрезмерно мнительным. Сколько раз в детстве я настрадался из-за этой мнительности, из-за неумения вовремя — раз и навсегда! — избавляться он ненужных вредных мыслей. Тысячу раз я пытался вступить с этим «а вдруг» в жестокую борьбу, но потуги мои были смехотворны. Как хищные птицы, неотвязные мысли кружились, кружились, кружились… Не успевала одна проложить темный тоннель в моем истерзанном воображением мозгу, как другая начинала прорывать ход в обратном направлении… Полный мрачной и безрадостной тоски, вырастал уже целый сюжет, целая жизнь, целая вселенная. И я уже видел, как захлопывается надо мной крышка гроба и жизнь уходит от меня, повернувшись равнодушно спиной.

Ну, хватит загробной лирики! Надо хорошо выспаться, чтобы завтра быть уверенным и спокойным и ни на что не обращать внимания.

Я разделся, выключил свет и лег. Пришла и постояла у моего изголовья темнота, скрипуче-веселый голосок сверчка, казалось, приблизился ко мне — сухое, родное, знакомое потрескивание.

Внезапно кто-то из темноты положил мне на лоб мягкую участливую руку — такое было впечатление. Все стерлось, превратилось в легкую труху — все мои переживания. Ночная светлая догадка коснулась головы, с ликующим облегчением я понял простое: не все так уж и важно, к чему мы стремимся, а для счастья, для того, чтобы понять, что ты живешь: видишь, слушаешь, шагаешь, — надо капельку из капелек, на что иной раз мы не обращаем никакого внимания: дремотное сверчковое пиликание, июльские белые зарницы, скромная пугливая стайка васильков у края поля… Твой дом, твой лес, твое небо. И, улыбаясь в пустом мраке, я уснул.

Утром, выйдя в прихожую, где висело тяжелое мутное зеркало, и заглянув в него, я все-таки смог рассмотреть молодца в сером костюме-тройке, узком модном галстуке и шикарно сверкающих штиблетах. Зачем весь этот маскарад? Но мама, мама, ее стиль, никуда тут не денешься! И раз обещал идти при полном параде — надо держать слово.

Хозяева еще спали: Собакевич работал в каком-то кооперативе, а Нина Федоровна пахала на заводе в три смены; поэтому я быстренько перехватил на кухне крепкого чая с бутербродиком. Честно говоря, был рад, что никто из Лапотковых не увидел меня таким пижоном…

В аудиторию зашли сразу, всем скопом. Как и договаривались, сели с Машей за один стол. Я огляделся. Впереди нас в полной армейской экипировке удобно устроились знакомые по подготовительным курсам ребята-однофамильцы Яблоневы: Николай и Алексей. Первый — весельчак из весельчаков, лучезарно поблескивал золотым зубом, второй походил на степенного мужичка, кстати, уже слегка облысевшего. Яблоневы взволнованно и неестественно громко разговаривали. Собственно, у них перед нами — теми, кто поступал в вуз после школы — были льготы, главное: не схватить двойку.

Маша ободряюще подмигнула мне. Я сделал вид, что чувствую себя превосходно, хотя сердечко постукивало, волновалось, переживало. Я шепнул Маше, зная, что по русскому языку у нее в аттестате пятерка:

— Помогай.

— Обязательно, — выдохнула она одними губами. — Если что — спрашивай.

— Лады.

Преподаватель (а всего их было трое), костлявый, с узкой трехцветной — черной, рыжей и седой — бородкой написал на доске три темы для сочинений. Я минуты три сравнивал их, потом остановился на вольной, требующей оценить историю как двигатель цивилизации. Маша, как я понял, выбрала про Маяковского.