Ищи ветер

Удар.

На середине озера, в густом предрассветном тумане, мне стало тошно. Как будто этот полупрозрачный шелковый кокон, сотканный из полуводы-полувоздуха, не принимал меня больше в свое лоно. От мягкого ватного уединения внезапно закружилась голова, и желудок подкатил к горлу. Я поднимался по крутой тропке к дому с тяжелым сердцем, нет, вернее, с таким чувством, будто меня обидели, выгнали оттуда, где мне было комфортно с самим собой. Я напоминал себе буддийского монаха, вдруг оказавшегося не способным отрешиться от бренности бытия из-за вросшего ногтя.

Я сварил кофе. Тристан спал без задних ног. Я пошел в сарай, надо было чем-то себя занять, прибрать, мало-мальски навести порядок в этом хламовнике. Надо было двигаться. Нашелся топор — я думал, что потерял его в лесу, и электроотвертка, еще в упаковке, я ее так и не опробовал, купил и сразу куда-то засунул. Битый час я отвинчивал все болты и гайки подряд. Потом, убирая на антресоли какие-то деревяшки, наткнулся на две доски для серфинга, которые пылились там последние несколько лет. Я подумал, что, если им не суждено больше увидеть море, то надо хоть тряпочкой по ним пройтись, им будет приятно. Я извлек доски из хлама, среди которого они валялись, и аккуратно поставил рядышком — «лонгборд» и «фиш» — прислонив к стене сарая. Толстый слой омерзительно липкой бурой грязи, смешанной с остатками воска, которым они когда-то были натерты, покрывал доски целиком, и я отправился в кухню искать, чем бы все это одолеть.

Я оттирал стекловолокно, возвращая поверхностям и килям изначальные цвета — канареечно-желтый, оранжевый, прозрачно-голубой — и думал, а получится ли у меня сейчас, если попробовать? Удержаться-то удержусь, на доску я встал раньше, чем сел на велосипед, а вот запала, куража — хватит ли? Вопрос был отнюдь не риторический. Если вдуматься, дело-то не в кураже, не в удали, а в желании.Вот в чем суть: способен ли я еще так сильно чего-то желать? Ведь что требуется для серфинга? Сносная дыхалка, стальные плечи, хладнокровие, чутье, но главное-то, главное — колоссальное желание. Я еще не умер, вовсе нет, чего-то мне хочется, например, пить с утра приличный кофе, слушать сюиты для виолончели, есть форель, узнать наконец, в каком ящике найдется восьмимиллиметровая гайка. Иной раз хочется женщину, случается и такое, ненадолго. Но все это, за единственным исключением, практически ничего не стоит. Серфинг — дело другое. Серфинг среди зимы, когда волосы покрываются инеем, когда ледяные брызги секут по лицу и бьет колотун даже в неопреновом гидрокостюме — верх мазохизма, признак тяжелого расстройства психики, так я думаю теперь. А давно ли я это делал, избороздив в феврале все пляжи Новой Англии, один за другим, в погоне за последними тропическими штормами, которые докатываются, угасая, до наших широт, давно ли у меня синели губы и плавилось сердце в груди? Куда же оно девалось, тогдашнее желание? А вот это уже был вопрос чисто риторический.

Два часа я надраивал доски и заставил-таки их заиграть прежними красками. Я не слышал, как подошел Тристан, и едва не подскочил, заметив его краем глаза: он стоял у меня за спиной с чашкой кофе в руке.

— Надо же, как новенькие… — задумчиво протянул он.

— Угу.

— Давно ты не…

— Года два с половиной, три, не помню точно…

Я снова обшарил весь сарай: требовался набор инструментов и эпоксидка. На носу «лонгборда» так и осталась отметина — след от рифа, на который я наскочил в Коста-Рике; от глубокой царапины шла трещина длиной сантиметров десять, я тогда серьезно повредил колено. Перелом чашечки. Теперь могу предсказывать дожди.

Тристан заглядывал через плечо, наблюдая за моей ювелирной работой.

— Ну, и что у тебя на уме, Джек?

— Просто дело себе нашел.

Он топтался за моей спиной. Я знал, что ему надо — завести речь о Монике, разговорить меня на эту тему. Он, понятно, думает, что мне станет легче, хочет внушить, что ничего страшного не случилось и я переживаю на пустом месте. Мне даже необязательно было на него смотреть, я спиной ощущал. Длину волны неловкого сочувствия не спутаешь ни с какой другой.

— Ладно, с Моникой это был шок, я понимаю, но пора уже поставить на этом крест, знаешь…

Ну вот, призыв к прагматизму. Потуги на тактичность, все как на ладони. Как же я вижу людей насквозь, самому порой тошно. Тем более, что эта способность куда-то девается именно тогда, когда она может оказаться полезной.

— Я поставил крест, Тристан, поставил… Большой и жирный.

— Ну, так значит, что… Займемся серфингом? — спросил он весело.

Мне стало смешно.

— Уж очень избито, на мой взгляд, — язвительно ответил я.

Он капризно вздохнул.

— А, ну да. Избито, ясное дело…

Я тщательно стер подтек эпоксидки.

— …Как же, Жак Дюбуа не может поступить избито, боже упаси… Предсказуемое, банальное, может, кому и помогает, но это не для него, да?.. Лучше страдать… Он ведь у нас единственный и неповторимый, его горе — марочное, высшей пробы! Нам, грешным, и не снилось… это для незаурядной личности…

Я медленно повернулся, продемонстрировав ему каменно-невозмутимое лицо.

— Как ты красиво страдаешь, Джек! Ты просто превзошел себя!

Он встретил мой взгляд, полыхнув в ответ яростью, и не отвел глаз. Выдержал долго. Молчание жгло его, как зажатый в кулаке уголек. Тристан плохо переносит паузы. Это его слабость. И моя сила. Да, моя сила,наверное, в этом.

— Красуйся, Джек. И пошел ты на хер.

Он убрался. Право, я предпочел бы проиграть этот поединок. И не был уверен, что выиграл его.

Какое-то время Тристан выдерживал навязанный режим, потом задергался. Со стороны почти незаметно — черта с два он доставил бы мне такое удовольствие, — но факт. Уныние витало в воздухе. Телефон надрывался впустую целый вечер, я взял и отключил его. Если Франсуазе так приспичило поговорить с Тристаном, пусть уж прокатится до Ла-Минерв на очередном своем «мерседесе», не рассыплется. Но, видимо, так остро вопрос не стоял.

Я был больше занят собой. Я думал, что смогу похоронить историю с беременностью, как и все остальное, испив до дна эту горькую чашу: если постоянно травить себя ядом, вырабатывается иммунитет. Но я чувствовал, что близок к пределу прочности, а все никак не отпускало. Пузырек просроченного снотворного был почти пуст, от убойных доз меня шатало по утрам и мерзкий луковый привкус полдня держался во рту. Если искать положительные стороны — дом сверкал чистотой, лужайка безупречно подстрижена, а дров я наколол на два года вперед.

Тристан больше ни словом не обмолвился о сестре. Мы играли в шахматы, говорили мало, в общем, он предоставил мне справляться самому, как я и хотел.

Однажды вечером, дойдя до ручки, я проглотил пять оставшихся таблеток и запил их стаканом рома, сдуру понадеявшись, что такая гремучая смесь раз и навсегда заглушит смутное чувство утраты, от которого вот уже дней десять ныло под ложечкой. Не скажу, чтобы эта боль была мне в новинку, отнюдь, я бы скорее назвал ее старой знакомой. Но теперь она стала иной и — что особенно невыносимо — постоянной.

Я проспал пятнадцать часов, а проснувшись, с минуту не мог вспомнить, как меня зовут. Когда мне удалось сесть на кровати — голова не желала держаться прямо, во рту все ссохлось, будто нажрался известки, — я стал повторять вслух свое имя, словно боялся его забыть. Потом на ватных ногах спустился по лестнице, чувствуя, как где-то внутри закипает глухая ярость. Как был, в чем мать родила, прошествовал мимо Тристана через гостиную, бормоча как заклинание: «О’кей, о’кей…», выскочил на галерею, чуть ли не кубарем скатился по тропинке, натыкаясь на деревья, к озеру и сиганул с пристани в ледяную воду. Я ожидал мощной встряски и удивился почти ласковому прикосновению. Оцепеневшее тело словно не желало ничего чувствовать, и холод едва ощущался, как нечто далекое и не имеющее ко мне отношения. Я открыл под водой глаза, смотрел вверх и ждал. Мне было интересно, сколько времени пройдет, пока исчезнут пузыри над моей головой и концентрические волны от моего падения добегут до противоположного берега или не добегут, угаснув на полпути под действием ветра, течений и инерции жидких тел. Как скоро изгладит озеро мой след, последнее напоминание о моей жалкой жизни? И скоро ли настанет момент, когда я буду, наконец, избавлен от тяжкой обязанности — вынырнуть, продышаться, ухватиться за пристань, с усилием подтянуться и выпростаться, стуча зубами, из этого савана? Я глубоко погрузил пальцы в донный ил, держался, как мог, и ждал. Сердце билось все медленнее, желание дышать, как спазм, то накатывало, то отпускало. Знай я наверняка, что стоит глубоко вдохнуть — и ничего не станет, будь уверен, что не сработает инстинкт (а то ведь глупее не придумаешь, чем барахтаться, захлебываться, отплевываться и в результате полузадохшимся выплыть), я бы вдохнул. Это не было чем-то обдуманным, выношенным, серьезным. Просто захотелось, и все.