Амариллис день и ночь

Расспрашивая дорогу по итальянскому разговорнику и не понимая почти ничего из ответов, я петлял destraи sinistra [30]по темным улочкам и перебирался по бессчетным мостам. Тягостные, сомнительные запахи намекали на такое, о чем лучше было не задумываться. Потом внезапно пахнуло мелом и классной доской из школьного детства. Однажды мы с друзьями пробрались в школу летом, во время каникул. Какое гулкое было эхо! И лучи солнца блуждали как неприкаянные. Кажется, кто-то идет за мной по пятам? Я стал оглядываться чуть не на каждом шагу, но так и не понял, то ли мне это чудилось, то ли и вправду кто-то успевал всякий раз юркнуть за угол или в подворотню. «На черта мне это сдалось! – сказал я. – В жизни и без того проблем хватает». Бронзовые мавры [31]надменно отбили очередной час, я не знал который.

В конце концов я разыскал квестуру и был препровожден в кабинет комиссара Брунетти. [32]

– Простите, что отнимаю у вас время, – сказал я. – Понимаю, вы человек занятой…

– Вы зрите в корень, – ответил он на чистейшем английском. – Вы, не я. Чем могу помочь?

– Зрю?…

– Чем могу помочь? – повторил он.

– По-моему, за мной кто-то следит. – И я описал ему Гастингса. – Ничего о таком не слыхали?

– А что, этот человек – он местный или иностранец?

– Англичанин.

– Турист?

– Он здесь, как я, с визитом.

– А что, этот человек – он угрожал вам? Запугивал?

– Да нет, в общем. Просто у меня на его счет дурные предчувствия.

– Ах, дурные предчувствия! На сегодняшний день по Венеции разгуливает миллион с лишним туристов, и у меня дурные предчувствия вызывает почти каждый. Но что тут попишешь? Даже когда я сам зрю в самый корень, все равно ничего нельзя сделать, пока они не совершат преступление по-настоящему. Был бы счастлив пролить бальзам на ваши раны, но увы… – Он пожал плечами, беспомощно развел руками, и я проснулся.

– Стойте! – воскликнул я. – Я забыл спросить про женщину, похожую на нимфу Уотерхауза! Ее зовут Амариллис, у нее голубые глаза!.. – Нет, слишком поздно.

Второй сон подряд без Амариллис. Опять я сплоховал.

8. Старуха, как черная кошка

Третья попытка не принесла ничего, кроме чувства опустошенности и старухи, корчившей из себя черную кошку. Она мне и раньше снилась, раз сто; на вид сущая ведьма из сказки братьев Гримм, та, что послала солдата в дупло за огнивом. [33]Черная кошка из нее получалась курам на смех, но ей нравилось выгибаться по-кошачьи и говорить, как она себе воображала, на кошачий манер. И маскарада-то было всего ничего – обтрепанное черное пончо да черное сомбреро, но она в него верила. Она сидела на ступеньках какой-то хибары у безлюдной дороги, прорезавшей сосновый лес.

– Сколько лет прошло? – мурлыкнула она. – Сьемь?

– Семь, вы хотите сказать?

– Говорю, как считаю нужным, – отрезала она. – Весь извращался, да?

– Я ищу Амариллис. Вы ее не видели?

– А с ней бы ты соснул?

– Может, и так.

– Да ведь боисся, ммм…

– Не без того.

– А у меня нашлось бы, где тебе голову приклонить, сам знаешь.

– Еще не время, – сказал я.

– Ну, как угодно. Не забывай только, что есть в Галааде бум-бам.

– Бальзам, вы хотите сказать?

Старуха сплюнула, распахнула дверь своей хибары и скрылась внутри, а я проснулся.

9. У каждого своя

В девяносто третьем, когда я пришел преподавать в Королевский колледж искусств, Ленор доучивалась там последний год. Я занял должность скоропостижно скончавшегося Джулиана Уэбба и первый день провел за разглядыванием портфолио и попытками связать в памяти лица с фамилиями из списка. Под моей опекой оказались двенадцать аспирантов: семь женщин, пятеро мужчин, почти все уже взрослые, за двадцать. И работы у них были далеко не ученические (бесталанные студенты просто не проходят отбор), хоть и не все одинаково интересные и оригинальные, что, впрочем, тоже вполне естественно. Невзирая на то, что изобразительное искусство вступило в «эпоху постмастерства», все они умели рисовать, и меня это порадовало несказанно. Конечно, глобальное потепление от этого не прекратится и воздух чище не станет, но мне по крайней мере полегчало на душе.

Насколько мне известно, дурнушек отборочная комиссия не отвергает, все-таки не конкурс красоты. Но как-то так само собой получается, что после двадцати художницы расцветают, и все мои семь были просто загляденье. Как мужчина я не мог не обращать на это внимания, а как ценитель зрительных образов – просто блаженствовал.

Ленор, по-моему, запросто могла бы податься и в актрисы. Ее эффектное лицо так и притягивало взгляд. Волосы у нее были длинные, черные, с густой челкой, брови черные и властные, и одевалась она себе под стать: черные джинсы – застегнуть их можно было только лежа, черный леотард и черные мотоциклетные ботинки. Ей без видимых усилий, и куда лучше, чем большинству окружающих, удавалось присутствовать здесь, так что я то и дело на нее поглядывал, переходя от студента к студенту и от портфолио к портфолио.

Дойдя наконец и до Ленор, я спросил, над чем она работает.

– Учусь видеть, – сказала она.

– И что же вам удалось увидеть за последнее время? – спросил я.

В ящике ее стола лежали четыре блокнота в твердых переплетах. Она вручила мне верхний, желтый, с номером «21» на обложке. Я раскрыл его – страницы пестрели заметками и зарисовками. Почерк бисерный, изящный, почти каллиграфический.

– Взгляните на вчерашнюю страницу, – сказала она. Я перелистал блокнот и прочел:

Дальше шли зарисовки сидящих бок о бок людей. Пассажиров подземки, очевидно. Рисунки замечательные: острый глаз, твердая рука. Под рисунками была еще подпись:

Она с вызовом вскинула на меня глаза:

– А ваша?

Я растерялся.

– Моя смерть? – переспросил я. – Ну, вам виднее.

– Сова, я думаю. Выжидает случая броситься на мышку.

– Вот, значит, кем вы меня видите? Мышкой?

– А вы сами как себе видитесь?

– По большей части никак. А ваша смерть – кто?

– Моя – ворон.

– Неудивительно, с таким-то имечком!

Но я и вправду увидел этого ворона – черное пятно в сером высоком небе, увидел, как он захлопал крыльями и сжался в точку, исчезая вдали. А после занятий мы с Ленор отправились в кафе «Гринфилдз» на Экзибишн-роуд.

Стоял прохладный октябрь, мое любимое время года, когда всякий раз кажется, что пора начать все сначала, попытать счастья, перестать осторожничать. Мы сидели под навесом, мир с супругой и чадами тек мимо нас, и было мне чудо как хорошо. Я уже сказал, что Ленор была эффектная. Кое-кто назвал бы ее даже красивой, но меня от подобных определений удерживал какой-то оттенок жестокости в складке ее губ и линии подбородка; а впрочем, миловидной она была по любым меркам. Надо признать, своим сравнением с мышью она меня уела.

– Что ж, – сказал я, – денек для этого неплохой, как по-твоему?

– Для чего – этого?

– Да хоть для чего.

– Ну, понятно. Сегодня ты сидишь тут со мной, а потом будешь сидеть с кем-то другим, и тоже будет неплохой для этого денек.

– Может, и ты будешь сидеть тут с кем-то другим. Но от этого сегодняшний день хуже не станет. Знаешь, когда начинается что-то новое, взять и ни за что ни про что его обхаять – это не по мне.