Любовь и забота

На промежуточной лестничной площадке Джейн встретила Брайона – тот выбирался из большой спальни точно таким же манером, как это только что проделала она сама: постепенно вытягивая себя по частям, протискиваясь сквозь крошечную для его размеров щель дверного проема. Он выпрямился во весь свой внушительный рост. Даже в тусклом свете двух причудливых барочных люстр, которые Тревис откопал в Венеции, Джейн смогла разглядеть тень радостного изумления и понимания, отразившихся на его красивом лице. Джейн поднесла к своему лицу огонек от зажигалки и заиндевевшую бутылку водки. «Покутим?» – одними губами проговорила она. Брайон широко улыбнулся и энергично затряс головой, приглашая ее спускаться вниз вслед за ним.

В большой гостиной все еще стоял на полу причудливо изогнутый старинный патефон, отбрасывая тень, похожую на завиток ушной раковины. На богатом узоре густого персидского ковра плясали тусклые отблески оранжевого уличного фонаря, светившего в окно, – отчего создавалась прекрасная и причудливая игра красок. Джейн подошла к окну; в это время Брайон осторожно запер двойные двери, ведущие на лестницу. Она отвинтила крышечку бутылки и как следует к ней приложилась. Горло огромной женщины запульсировало – и в четыре больших глотка она управилась с десятой частью содержимого. Поставив бутыль на подоконник, она вытащила из гигантской пачки сигарету и, чиркнув исполинской зажигалкой, прикурила ее. После чего выдохнула дым чередой коротких колечек и длинных струй – «азбука Морзе» человека, который сообщает, что ему хорошо.

Брайон наконец убедился, что дверь надежно заперта. Он включил свет, и комната вновь вспыхнула своим немного старомодным блеском.

– Ну что, – спросил Брайон, – впервые за много лет, несмотря на жуткий опыт и истерзанные нервы, она таки смогла заснуть в чужом доме? – Ирония не просто звучала в его голосе – она солировала.

– Ах-ха, кажется… еще бы не заснула – после таблетки тайленола, таблетки нитола и таблетки валиума. – Это уже был не веселый девичий гомон, а ровный, уверенный тон светской дамы.

– Бедный старина Тревис… – Брайон покачал своей благородной, как у римского сенатора с картины, головой. – Он добавляет к вышеперечисленному коктейлю еще и «Прозак», олух несчастный. Поди, и сам не знает, сможет ли сейчас уснуть без таблеток, – уже сто лет без них не ложился.

– Значит, он точно не проснется?

– Точно. А Карин?

– Не-а. Единственное, что, пожалуй, сможет разбудить спящую красавицу, – гм, что? Поцелуй? Да она ж помрет со страху!

– Значит, остаемся мы.

– Правильно. Мы одни. Выпьешь?

Брайон взял предложенную бутылку водки и выдул еще десятую часть. Достав аномально большую сигарету из протянутой пачки, он зажег ее, прижав кончик к кончику сигареты Джейн. Несколько секунд оба ждали, пока Брайон затянется, после чего он вдруг заговорил.

– О Господи, – гоготнул он. – Вот же зануда, в самом деле: «Не против, если мы… Ничего особенного. Будет неплохо…» Никогда не скажет того, что хочет сказать, и всегда говорит не то, что хочет, – как же он этим затрахал. – Голос эмота стал даже ниже, чем бас – в нем появились сверхзвуковые обертоны, отчего задрожали оконные стекла. Но теперь в его голосе не было ни тени иронии, ни капли сарказма – лишь подлинное, жутковато-снисходительное беспокойство.

Перед тем как ответить, Джейн еще раз основательно приложилась к пятилитровой бутыли – общими стараниями эмоты уже управились с четвертой частью ее содержимого.

– «Трахать», конечно, было метафорой, да?

Он презрительно фыркнул:

– Конечно. Разве им понять, что это такое, мышам бледным…

– Значит, это остается тебе… и мне.

– Вот-вот.

Джейн снова принялась рассматривать Брайона – он и вправду был весьма красивым мужчиной, тем более что полностью оставил сопливо-слащавый тон, присущий ему, когда он управлялся со своим вечно хнычущим и чем-то обеспокоенным «взрослым другом», и стал самим собой, величественным и спокойным, но с дивным чувством юмора. Джейн сама не поняла, как у нее вырвалось:

– Брайон, а покажи мне свое тело, пожалуйста.

Он развязал и снял шейный платок, затем повел плечами, и его пиджак тяжело, точно театральный занавес, упал на ковер, за ним полетела на пол рубашка, надувшись, как воздушный шар, на лету; он вылез из брюк, стянул трусы и, наконец, зашвырнул носки и подтяжки в угол, как детишки швыряют яркие эластичные ленты. Оба смеялись, но в ее смехе звучало восхищение – она восторгалась его огромным ростом и стройностью, гладкой алебастровой кожей, испещренной трогательными коричневыми родинками, рыжеватыми волосками в его паху и полуметровым членом превосходной формы. Слегка изогнувшись, он торчал вверх – символ мужской плодородной силы во плоти.

Джейн наклонилась, так что ее длинные светлые волосы подмели ковер. Ухватив скрещенными руками подол платья, она сняла его – движением, похожим на то, какое делает маленький ребенок в детском саду, показывая, как растет деревце. Наконец она предстала перед Брайоном в свете ночного фонаря во всем своем великолепии, и наступил черед Брайона восхищаться. Но очень скоро они слились в страстном, жарком, неистовом и неразъединимом объятье, эмоты были такими большими, что могли одновременно упираться в противоположные стены комнаты, чтобы двигаться, как им хочется. Это стало бы устрашающим зрелищем – сладострастное соитие двух титанов, – если бы они не были так совершенны и так откровенно не наслаждались бы моментом – и друг другом.

Насытившись, они тихо лежали, обнявшись, на персидском ковре, который был сорван с пола после их любовных усилий. Брайон зажег гигантскую сигарету от зажигалки размером с карандаш и, обернувшись к Джейн, ухватил ее за подбородок своей исполинской ладонью.

– Только «взрослым» не рассказывай, – подмигнул он ей. – Договорились?

Примечания

1

Хепплуайт – возникший в XVIII веке стиль мебели, красного дерева; славится своим изяществом и тонкостью отделки (назван по имени столяра-краснодеревщика Дж. Хепплуайта (George Hepplewhite)).

(обратно)