О нас троих

— Обожаю свою работу, — говорила она, — ни на что бы ее не променяла, но мы там варимся в собственном соку. Знаешь, как это бывает? Не общаешься с внешним миром, и начинает казаться, что все вертится вокруг тебя одного. Тогда надо переключаться и напоминать себе: за порогом тоже жизнь, и не менее интересная.

— Ты права, — отвечал я, весь дрожа от возбуждения и любопытства, которыми меня заражали каждый ее взгляд и вздох.

— Но всякий раз я возвращаюсь с радостью, — говорила Мизия. — До чего же приятно, когда вокруг тебя единомышленники. Мы все делаем одно дело и заряжаемся энергией друг от друга. Потрясающе.

Слушая ее, я все острее ощущал свою собственную несостоятельность: мой уход от действительности был лишь отговоркой, просто мне не хватало смелости и прозорливости, чтобы заняться любимым делом, я даже не мог понять, каким именно. Я бы многое отдал, чтобы иметь возможность рассказать ей в ответ о каком-нибудь своем страстном увлечении, но ничего не мог придумать, не было в моей жизни ни одного периода или даже эпизода, когда я был бы действительно чем-то увлечен, кроме ни на чем не основанных детских фантазий. Я слушал Мизию и всеми органами чувств впитывал ее горячую, беспокойную энергию, меня лихорадило; я потел, несмотря на холод, мои движения были беспорядочными.

Наверно, в оправдание себя я вдруг рассказал, почему у меня такая асимметричная фигура, выложил ей все: как отец настаивал, чтобы моя мать рожала в нашем доме в Венето, а моя бабушка, врач-гинеколог, настаивала на клинике, отец не уступал, а мама, в пику бабушке, с которой она не очень ладила, согласилась с отцом, и акушерка покалечила меня щипцами, я родился парализованным на всю правую половину тела, скрюченным, как крендель.

— Парализованным? — переспросила Мизия, ей не терпелось узнать всю правду.

— Наполовину, — ребром ладони я провел линию ото лба до груди.

— А что было потом? — Мизия вглядывалась в меня, пытаясь понять, не оставила ли эта история на мне каких-то следов, и ее внимание было вызвано искренним любопытством, а никак ни сочувствием или жалостью.

— Бабушка вдрызг разругалась с отцом, — сказал я. — Она у меня вообще мировая. Одна из первых в Италии женщин-гинекологов. И немного чокнутая. Она бы тебе понравилась.

— Я бы очень хотела с ней познакомиться, — Мизия ничуть не кривила душой, я это чувствовал. Ее неподдельный интерес оглушал меня: мысли путались, сердце сбивалось с ритма; я был счастлив, что могу хоть о чем-то ей рассказать.

— В общем, она забрала нас с матерью и привезла в Милан. А отцу пригрозила, что мокрого места от него не оставит, если он посмеет помешать ей.

— А что потом? — не отставала Мизия (все сводило меня с ума: ее движения, одежда, внимательный и живой взгляд).

— Она сделала все возможное и невозможное, чтобы поставить меня на ноги, а это было ох как непросто. Оставила на год клинику и объехала со мной полсвета, проконсультировалась со всеми специалистами, перепробовала все возможные виды лечения, включая нетрадиционные, в результате я начал двигать правой рукой и правой ногой, открывать правый глаз.

— Потрясающе! — восхитилась Мизия, от ее взгляда у меня по всему телу пошли мурашки. — Сейчас ты уже в порядке, да?

— Да, — ответил я, уже сомневаясь, что вообще стоило рассказывать ей обо всем этом. — Но левой рукой мне все равно пользоваться удобнее, чем правой, и тело осталось асимметричным, даже глаза разного цвета.

— Покажи, — Мизия, как ребенок, сгорала от любопытства.

Я остановился перед ней, и пока она тянулась, чтобы рассмотреть мои разноцветные глаза, я заглянул в ее, очень светлые, она придвинулась так близко, что я ощутил ее теплое дыхание и почувствовал, что вот-вот потеряю равновесие и свалюсь вместе с велосипедом.

Бок о бок мы двинулись дальше, Мизия стала рассказывать мне о своей семье, вернее, о том, что от нее осталось: ее мать, женщина красивая, но слабая характером, работала стеклодувом, отец, когда Мизии было одиннадцать, бросил их и уехал с другой женщиной в Южную Африку, потом вернулся, быстренько спустил все деньги матери, вложив их в какие-то сомнительные предприятия, пообщался с детьми, но не как отец, а, скорее, как избалованный братец, — и поминай как звали. Потом Мизия рассказала о своем младшем брате, из него вышел бы хороший фотограф, если бы не его безалаберность; и о сестре, которая с самого детства доводила ее до белого каления своей непроходимой тупостью. Рассказчик она была прекрасный: несколькими фразами создавала точные и яркие образы, оживавшие благодаря ее искреннему изумлению, любопытству, вдумчивости и тревожности. Описывая человека или ситуацию, она сходу, интуитивно подбирала нужные слова, находила новое их звучание, с ней ты никогда не знал, чего ждать. И во всем проявлялась быстрота ее реакции. Казалось, ей ничего не стоит сразу уловить суть дела и самые отдаленные последствия. В этом ее можно было сравнить только с Марко, но свойственное ему нетерпение иногда оборачивалось против него самого, оно шло вразрез с другими его качествами, тогда как в Мизии все было естественно и гармонично. Я впервые видел такую интересную и непредсказуемую девушку, ни на кого не похожую и, вдобавок, удивительно красивую.

Когда мы подошли к железному мостику, она опять заговорила о своей работе в реставрационной мастерской:

— Отреставрированная картина — это всегда открытие,даже когда точно знаешь, чего ждешь. Тут нужен такт, чутье, чтобы избежать банальности, сохранить цвет, не упростить, воссоздать ее уникальность. Ты должен работать с величайшей осторожностью, как сапер. Ты потихоньку снимаешь образовавшийся налет и грязь и обнаруживаешь, что картина под ними живая.Будто рыба, вмерзшая в лед. Нагреваешь лед понемногу, пока не растает, и тогда рыба начинает биться и извиваться, сверкая серебристой чешуей. Это настоящее волшебство.

Мизия тоже была открытием, еще более удивительным, чем я мог ожидать; казалось, пока мы шли по аллеям, ведя рядом с собой велосипеды, я позабыл все слова, — только слушал ее и молчал. Когда она спросила о моих занятиях, я только пробубнил что-то про диплом по истории и Четвертый крестовый поход.

— Это интересно? — наклонив голову, она с недоумением и любопытством посмотрела на меня.

— Да, довольно интересно, — сказал я. — Там источник всех неприятностей, которые преследуют нас и по сей день. Тогда столкнулись два столь различных мира. Но на самом деле вся история такова, если взглянуть на нее без учета дат и имен, вызубренных в школе. Сплошь грабежи, неудавшиеся грабежи, насилие, жадность, подозрения, недоразумения, непонимание.

Мизия продолжала очень внимательно смотреть на меня, из-за этого я невольно отвлекался, и весь мой рассказ представлялся мне сплошной абстракцией. Как бы мне хотелось рассказать ей, что я участвовал в раскопках в Турции, Ливане, Сирии и Израиле, а не просиживал штаны за книгами в спертом воздухе городской библиотеки; что получал сведения из первых рук, а не интерпретировал чужие мысли; как бы мне хотелось быть обаятельным, находчивым, поражать своей непредсказуемостью.

— Но вообще, сейчас мы с другом работаем над фильмом, — резко сменил я тон.

— О чем фильм? — спросила Мизия, ничуть не удивившись. Она не отвлекалась на слова и сразу же пыталась понять, что стоит за ними.

Она опять поставила меня в тупик.

— Трудно объяснить, — сказал я. — В нем нет сюжета.Это череда событий в свободной последовательности.

Пот лился с меня градом, язык еле ворочался; мне гораздо больше хотелось поговорить о моей поездке в Индию два года назад.

— В каком смысле «свободной»? — она выглядела как-то беззащитно с этим своим неподдельным интересом во взгляде.

— Пока фильм существует лишь в голове моего друга, — сказал я. — Моего лучшего друга, Марко Траверси, он потрясающий парень.

Я никак не мог понять, как вести себя с ней, не мог найти верный тон. Стал рассказывать о Марко и его затее, о том, как он втянул меня, как мы только и делали, что обсуждали фильм при каждой встрече и придумывали все новые и новые подробности; я говорил и чувствовал, как проникаюсь ее вниманием, словно чем-то поразительно материальным, чувствую его физически, отчего начинает кружиться голова и обостряются чувства.