Услады Божьей ради

В ту пору в Плесси-ле-Водрёе стояли чудные дни. Была осень. Бабье лето определенного мира. Люди часто говорили вполголоса, как будто в доме был покойник. Все ждали. На городской площади били в барабаны. Между сообщениями мэра о предстоящей ярмарке поросят и о том, что будут спилены три больших вяза возле церкви Гатин-Сен-Мартен, прозвучало и объявление о призыве некоторых категорий резервистов. Люди плакали: это катились слезы из глаз Франции. Дедушка решил сделать демонстративный жест: пошел и пожал руку учителю-социалисту. Что могло быть более естественного, коль скоро его собственный внук отныне открыто называл себя коммунистом. Самым забавным потом оказалось то, что сын учителя через тридцать лет стал одним из главных заводил правых во Франции. Разумеется, мой дед даже предположить такого не мог. Перед большими переменами в общественной жизни это походило на какое-то довольно мрачное торжество со взаимными лобызаниями приговоренных к смерти. Атмосфера располагала ко всеобщему примирению. Время от времени приезжал Клод побыть с нами несколько дней. Настоятеля Мушу уже не было, он давно умер. Но сменивший его молодой священник тоже дружил с республиканскими властями. Те отвечали взаимностью. Так, префект, приглашенный однажды поохотиться, после этого посетил мессу. Очень долгое время молитва во славу Республики, сменившая прежнюю молитву во славу короля, на проповедях, дабы не раздражать дедушку, пропускалась. Теперь же Республика была опять в почете, и мой дед молился за ее успехи. После лета 1914 года национализм одержал верх над традиционализмом, а на примере Филиппа мы видим, что он одержал победу и над фашизмом. Согласно старой традиции, он готов был сражаться на стороне ненавистного режима, против товарищей по оружию, чьи рефрены он повторял. А Морис Шевалье, словно в пику ему, распевал смешные куплеты о французской армии, состоящей из одних отцов семейств и рыболовов с удочками, отчаянных индивидуалистов, ничего общего друг с другом не имеющих. Однако доблестные французы Мориса Шевалье все же объединились против тевтонских рыцарей и эсэсовцев с черепом на рукаве. Накануне кровавой драмы и жуткого балагана определенная тенденция обозначилась. Во всяком случае, в Плесси-ле-Водрёе союз внутри нации совершился совсем как в картавых куплетах певца в шляпе канотье. Он был прав, этот гениальный шансонье: дед мой был монархистом, Филипп — фашистом, Клод — коммунистом. И все они, то и дело издеваясь над режимом, готовились, в какой-то беззаботной растерянности, добраться до «линии Зигфрида» и повесить там сушиться свое белье. Только большие несчастья способны объединить французов. Еще немного, и следовало бы благодарить Гитлера за то, что он восстановил хотя бы видимость национального единства. А потом еще немного крови, еще немного несчастий, и народ, антимилитаризм которого поэты и министры вознесли до уровня национального института, стал объединяться сначала вокруг маршала, потом вокруг генерала, которые не ладили друг с другом. Вот так!

Все газеты на улице, все плакаты на стенах, все радиостанции в эфире нас убеждали: для этой нации юмористов все складывалось как нельзя лучше в этом худшем из миров. Но главное: это действительно было так. Сколько издевались над Полем Рейно с его лозунгом «Мы победим, потому что мы самые сильные!». И мы были самыми сильными. Не было на свете ничего сильнее промышленно-развитой демократии. Ей понадобилось только четыре года, чтобы убедиться в несостоятельности своих грез. Но эти четыре года, эти пятьдесят месяцев, эти тысячи пятьсот дней и тысяча пятьсот ночей весь мир, наши английские кузены, украинцы, польские евреи, сам Гитлер и мы, все мы их прочувствовали на своей шкуре.

Конечно, международная политика не занимала нас полностью. Она составляла обрамление, в котором продолжали развиваться мелкие эпизоды нашей повседневной жизни. Анна-Мария флиртовала. Были ли у нее любовники? Не думаю. Тогда еще нет. Но она подолгу разговаривала по телефону, что приводило в отчаяние моего деда, еще не привыкшего к прогрессу современных средств связи; когда жила в Париже, то поздно возвращалась домой, ужасно злоупотребляла косметикой и, надо признать, много времени проводила у патефона, слушая джазовые записи, что очень раздражало ее дядюшек Клода и Филиппа, а также прадеда. По примеру Анри Виду и Женевьевы Табуи около тридцати миллионов французов, не считая совсем дряхлых стариков и грудных детей, стали экспертами в дипломатии и стратегии.

Филипп очень любил женщин, Пьер и Урсула вели поначалу вместе, а затем порознь, вы уже знаете какую, жизнь, аргентинский дядюшка и кузина Полина все еще поставляли во время бесед по вечерам за столом сюжеты для семейной хроники. Но вот что вопреки всему оставалось для нашего клана священным делом, так это брак. Замечательным в браке было то, что он находился как бы на перекрестке страсти и материального интереса, нежности и силы, устремлений телесных и душевных, денежных и божественных. Он был одновременно и полезен, и безупречен с нравственной точки зрения. Надо же, какое счастье! Посягать на такое не следовало ни в коем случае. Брак не был свободен ни от размолвок, ни от кризисов. Но они у нас оставались, насколько это возможно, покрытыми тайной.

Мы долго отдавали предпочтение тайне перед скандалом. Мы скрывали наши проступки и противоречия вместо того, чтобы ими хвастаться. Скорее всего, именно поэтому кое-кто из наших недругов обвинял нас в лицемерии. Разумеется, накануне Второй мировой войны мы уже придерживались иных взглядов, чем в конце XIX века. Мы уже почти не вспоминали о певичках, танцовщицах и куртизанках высокого полета, о Даме с камелиями или Эмильене д’Алансон. Куртизанки вымерли, а мы стали жениться на еврейках, представительницах буржуазии, иностранках. Но по многим причинам — общественным, религиозным, традиционалистским, а может быть, и экономическим — развод еще не стал у нас делом привычным. Мы не разводились. Нельзя! Даже Пьер с Урсулой не развелись. Нет, мы не разводились. До начала XX века, до войны 1914 года и даже, возможно, немного ближе к нам по срокам до конца первой трети века и новой политической ориентации дяди Поля мой дедушка принципиально не принимал у себя ни евреев, ни активистов-республиканцев, ни франкмасонов, ни разведенных людей. Во всяком случае, бабушка никогда их не принимала. После смерти бабушки исключения стали иметь место, причем все чаще и чаще. Прежде всего приходилось встречаться с кем-нибудь из родных, совершивших ошибку. А потом жизнь стала такой, что уже невозможно было обойтись без республиканцев и без евреев. Мы и сами в конце концов обращались в веру, если не иудейскую, то, во всяком случае, в республиканскую. Но в отношении развода мы оставались непреклонными. Бог, общество, семья, нравы, традиция — все сходилось на прочном браке. Уступить в этом вопросе значило бы уступить во всех остальных. И мы упорно за него держались. Однако после того, как Республика, евреи, социализм и любовь к переменам постепенно подточили семейные устои и проделали в них зияющие бреши, совсем не осталось причин, по которым развод, в конце концов, не присоединился бы к ним. И в один не очень прекрасный момент он присоединился к длинному ряду потрясений, которые обрушивались на нас после смерти короля в сочетании с такими напастями, как индивидуализм и права человека. При этом активным союзником развода оказалась Анна-Мария.

В предвоенные месяцы, полные бессильного ожидания и мрачного возбуждения, в воздухе витало нечто вроде какого-то романтизма. Игра началась, кости были брошены. Было слышно, как они катятся вдоль Рейна, по Данцингскому коридору, по дорогам Силезии, среди грохота наступающих танков, свиста военных флейт и дроби барабанов с изображением свастики. Наша судьба ускользала из наших рук. Ею распоряжался посредственный художник-примитивист, безработный фельдфебель. Мы снова переживали конец нашего света. Естественно, семья наша уже попривыкла: ведь вокруг нас все рушилось уже в течение более ста пятидесяти лет.