У нас в саду жулики (сборник)

Тетя Зина откладывает спицы и протягивает мой последний патрон. В кино идет «41-й». А у меня теперь будет 40-й.

Я поднимаюсь по ступенькам – и как будто мне прыгать на заднем дворе с карниза. Сейчас разбегусь – и полечу…

– Ваш номерок… – ласково шепчет Лиса и, напоминая Бабона, поигрывает желваками скул…

Осталось собрать всю силу воли в средний палец – и отомстить за всех «униженных и оскорбленных». Потом закрыть глаза и с чувством выполненного долга подставить свой лоб. Пускай, сука, бьет!

Но вместо этого рука вдруг почему-то предательски тянется к пистону, где уже заранее приготовлен рубль.

Сейчас отстегну, и Лиса мне даст 10 копеек сдачи. И, совсем позабыв про карманы, я суетливо разжимаю кулак…

Лиса смотрит на первую цифру и в замешательстве даже открывает пасть: вот это, думает, номер…

Но, унюхав в моем пистоне рубль, сразу же успокаивается.

Я протягиваю Лисе рубль и дрожащим пальцем дотрагиваюсь до его морды…

Наверно, сейчас похвалит – какой все-таки я сообразительный: накормил и барана, и волка.

Теперь смотрит на рубль и, немного подумав, засовывает его себе за пазуху. И вместо десяти копеек сдачи оттягивает мне по полной программе все девять шелобанов.

Последний бой толи киновера

По русскому задали выучить стишок:

Плохо человеку, когда он один.

Горе одному,

один не воин —

каждый дюжий

ему господин. И

И даже слабые,

если двое.

Оказывается, Маяковский.

И мы с Витожкой решили это проверить, и на последнем уроке я посылаю Лисе такую записку:

«Вит я, мы с Юликом горим желанием с тобой стыкнуться. Только нас будет двое, а ты – один. И если ты согласен, то ждем тебя за помойкой. Толя Киновер».

Мы думали, что Лиса сразу же испугается, но он почему-то даже обрадовался. И, помимо нашего класса, на поединок сбежался еще чуть ли не весь 4-й «Б». Сначала Лиса отлупил Витожку. Лиса разбил ему нос. А я в это время стою и смотрю. А потом разбил нос и мне. И на этом наш бой закончился.

Крылья

Старшего брата Кольки Лахтикова прозвали Башмак. Пришел он как-то раз в обувной, свои-то ботинки снял, а в новых (наверно, впопыхах перепутал) ушел. И на несколько лет пропал. Но прозвище осталось.

А на первом этаже жил Басурман, ему всегда били стекла. Или привяжут к веревке камень и давай раскачивать: камень по стеклу тюкает, и Басурман нервничает, у него окно прямо под пожарной лестницей. Все уже давно на крыше, а я все стою и смотрю.

Бывало, на дворе еще лето, а он почему-то в валенках. Выскочит из подъезда и давай размахивать кулаком. А сам в это время орет: «Басурма-а-ны!!!» И сверху еще кто-нибудь плюнет.

Все кричат мне «Атас!», а я и не знаю, что делать. И продолжаю стоять. Зачем же я буду от него убегать, когда это совсем не я.

Басурман меня схватит за шиворот и давай трясти. Или пригнет сверху вниз голову и водит. Как будто отвешивает поклоны. Пальцы у него цепкие, даже как-то странно: такой с виду сморщенный. Я от него вырываюсь, а на крыше в это время улюлюкают. И еще стучат ногами по кровле. Как в барабан.

Зато если кто-нибудь меня оскорбит не во дворе, а где-нибудь на Чистых прудах или на Хитровке – тогда уже шутки в сторону. Один за всех и все за одного. Такой закон.

Как-то с Семой идем по проезду Серова, а на лавочках сидят, человек пять. И вдруг один подваливает.

– Ну, че… – это он мне так небрежно цедит, – ну, че смотришь… – и, состроив рожу, двигает во рту фиксами. Как будто припадочный. И вдруг, уже занеся «граблю», резко ее отдергивает. Хочет взять меня на испуг. У нас в подворотне так умеет каждый. Когда за спиной кодла.

Я-то сразу не ожидал и дрогнул, даже не дрогнул, а просто отстранился. Но это уже не прощается. А он, конечно, доволен и опять давай двигать фиксами.

– Ну, че… – улыбается, – че дергаешься-то… – и вдруг хватает меня двумя пальцами за нос.

Вырваться-то я, понятно, вырвался, а чтобы с достоинством тырснуть ему головкой – замешкался. Такие вещи надо делать без промедления. А я стою и думаю.

– Ну, ладно, – говорит, – иди… Воруй, пока трамваи ходят…

А Сему даже и не тронули. Его сначала тоже обступили, те остальные, что сидели на лавочке вместе с фиксатым, но Сема им что-то сказал, и они тут же его отпустили. Это он умеет. А уже на Солянке все еще у меня, улыбаясь, допытывался: ну, как мне было – приятно? – когда фиксатый держал меня за нос? Все, подлюка, напрашивался, пока я на него не набросился. Хотел ему вцепиться в горло, но Сема все уворачивался. А потом все-таки изловчился и раскровянил мне губу.

Я еще целую неделю ходил на них смотреть, они, эти пятеро, всегда сидели на той же самой лавочке и все в том же составе; встану на другой стороне и между деревьями наблюдаю. Все придумывал, что бы им такое сказать, ведь нельзя же просто так к человеку подойти и молча его ударить. Они уже, наверно, про меня и забыли. А Сема за мной тоже следил и все рассказал ребятам. И ребята меня во дворе окружили.

– Ну, что, – улыбаются, – Сундучок, обидели?

– Да нет, – говорю, – кто вам такое сказал?

Тогда Бабон оттягивает мне на животе кожу и начинает делать «макароны». А другой рукой уже отсекает. И снова оттягивает.

А Петушок все вертится и приговаривает:

– Ребята, отпустите… ему ведь больно… – и все заглядывает мне снизу вверх в глаза.

Оказывается, своим поведением я уронил честь нашего двора. И теперь, чтобы смыть позор, мы должны идти всем коллективом.

Ну, и пошли, человек, наверно, двенадцать, или пятнадцать. Все, конечно, приосанились, и каждый поправил кашне. А Двор Иваныч даже начистил сапоги, я ему еще выносил гуталин.

Сначала громыхали по булыжнику переулками, а потом такой сомкнутой шеренгой по Маросейке. На весь тротуар. И все от нас с уважением шарахаются. Или с почтением жмутся.

Когда я ходил на них смотреть один, то все старался вспомнить, какие у фиксатого пальцы и какая все-таки падла Сема, а теперь, когда нас такая кодла, а их всего только пятеро, то как-то вдруг сделалось фиксатого жалко. Не то чтобы жалко, а просто расхотелось его бить.

Я его, правда, тоже схватил двумя пальцами за нос, но бить не стал. Немного подержал и отпустил. Он еще у меня попросил прощения.

– Извини, – говорит, – друг, обознался. – И я его извинил.

А те, четверо, поджали хвосты и сидят, помалкивают. Как бы тоже не схлопотать.

А Бабон все-таки фиксатого ударил. И Андрюша тоже. Двор Иваныч держит, а Андрюша с Бабоном бьют. И даже Петушок – тоже ткнул. «За нашего Сундучка».

А когда вернулись во двор, то ребята мне сделали «крылья». За то, что я фиксатого пожалел.

Колька Лахтиков сел мне на спину, а Бабон с Андрюшей выкрутили каждый по руке. И потом на каждое крыло нажимают… Пока не закричу.

Фамильная драгоценность

1

Мы перекатываемся по ковру и, сцепившись, продолжаем сопеть…

Я давлю на него сверху – и осталось уже совсем немного: еще чуть-чуть поднажать – и коснется… Нет, все еще извивается… Но вот, наконец, припечатал. Я положил Виталика на лопатки.

Потом позвали пить чай. Все сидят за столом и, прихлебывая, уплетают «бабушкин хворост». А Виталик исчез…

А потом надо ехать домой, а у меня все пальто сзади изрезано. Бритвой.

И Виталика отлупили.

2

Виталик проиграл мне в «рамса». Играли наличными.

Сначала проиграл я и отдал. А потом отыгрался, но Виталик не отдает. У него нету денег.

Я решил сделать Виталику «штопор» и уже схватил его за шиворот. Но Виталик закрыл голову руками и сказал, что отдаст. Поедем к его матери, и он у нее возьмет.

Виталик спрятал колоду в карман, и мы поехали к тете Вале на работу. Тетя Валя работает в «первом отделе».