Бонташ

Сейчас четыре часа ночи. Может быть, из-за этого письмо получилось сумбурным. Прошу вас, поймите его правильно. Пора говорить ясно и просто. Я никогда не смел надеяться на то, что узнал из вашего письма, хотя чувствовал многое. Я хочу думать, что это письмо поможет нам разобраться в наделанной нами неразберихе. По крайней мере, может положить этому начало. Если я вас правильно понял, вы остаётесь на практику в Киеве. Судьба даёт ещё раз возможность исправить сделанные ошибки. Я не верю, что ваше чувство могло исчезнуть или переродиться. Я не вижу для этого настоящих причин, это должны понять и вы. О себе же я высказался достаточно ясно. Вы устали, вы много перестрадали изо всего этого. Это понятно. Я не отрицаю во многом своей вины, я только прошу дать мне возможность загладить её. Всякую вину можно простить, тем более ошибки. Мы ошибались много, и иначе не могло быть, такие уж мы от природы и живём на свете в первый раз. Если бы можно было поручить это дело нашим матерям, быть может, дело обошлось бы без напрасных мук. Я уверен, что и сейчас ничего не поздно, ничего не поздно в любом случае. Мы в лучшем положении, чем Сольвейг и Пэр Гюнт. Она ждала дольше, хотя и пришла по первому зову, бросив всё… И Пэр Гюнт куда больше виноват. Жалко только утраченных прекрасных лет, но впереди их ещё больше, ещё более прекрасных.

Я отошлю это письмо и буду ждать ответа. Но я всё равно прийду к вам, к вашей маме. Пропуском мне будет ваше письмо. А всё, что вы опять вкривь истолкуете в моих торопливых листках, я разъясню вам сам. Мне кажется, теперь, когда мы прошли через это горнило, всё будет иначе. Я твёрдо решил никому вас не отдать и буду бороться за это до конца.

Мама на вас не сердится. Она плакала из-за вашего письма.

Пока всё. Привет . Эмиль.

5/1 Сейчас отошлю написанное. Очень многое – не то, не так, как надо, и за остаток ночи вспомнилось ещё столько решающе-важного… Но писать уже нельзя, по крайней мере сейчас. Надеюсь досказать сам. Поймите меня и себя правильно. Вспомните всё сказанное и написанное вами: вы не станете отрицать, что во всём этом есть слишком много самолюбования? Не становитесь рабой собственных надуманных сентенций. Надеюсь на всё лучшее.

Жду вашего письма и звонка.

Эмиль"

Письмо было отправлено и получено, после этого, 6-го января, мы встретились, но надежды мои не сбылись, письма ничего не изменили в наших отношениях. Вита была приветлива, терпелива, почти нежна со мной, но я чувствовал в этом некоторую уже отрешённость, и облегчение после минувшей тяготы, и даже жалость. В своём решении она была непреклонна – нет, не непреклонна, а просто не давала возможность что-либо даже обсуждать.

Она не спешила расстаться со мной, мы долго бродили по улицам, иногда даже говорили о постороннем, иногда молчали. Скамья в парке была завалена снегом, и Вита села на её спинку, а я, взяв её руки в свои, прислонился к её коленям, и это была минута обманчивой близости, и никто бы со стороны не подумал о её истинном содержании. Боря Сигалов опять уехал в Николаев. Я договаривался о встрече назавтра, она отказывалась, я настаивал, назначал место и время. На следующий день я прождал её напрасно, затем поылал ей записки до востребования, мы встретились ещё раз, и каждая встреча отбрасывала меня от неё всё дальше. Но я никак не мог примириться с тем, что это конец, и ещё и ещё раз навязывал бесполезные выяснения отношений и писал письма. Конечно, даже без учёта всех остальных реальностей, заключённая в них смесь заклинаний, бравады, наивности и банальностей не могла возыметь желаемого действия и оправдать мои отчаянные надежды. Даже затея с возвратом писем, задуманная больше как предлог для продолжения контактов, дала повод для новых презрительных упрёков в мой адрес. В январе, по моей инициативе, мы встретились ещё один раз, затем я послал ей записку по почте 2-го февраля, 10-го февраля мы увиделись в филармонии, где Вита, извинившись за задержку с возвратом моего письма, объяснила, что должна переписать его. На следующий день я ответил ей письмом до востребования (наш установившийся основной способ общения). Я понимал всю бесцельность хождения по кругу и свою малопочётную роль. Всё уже делалось скорее по инерции, чем в надежде что-либо изменить.

Своё письмо я получил по почте 26-го февраля. К нему была приложена написанная карандашом маленькая записка:

(((В тетрадь вклеена записка – единственный подлинный предмет, оставшийся в память о ней)))

"25.2.55

Мы расстаёмся, Миля.

Желаю вам счастья.

Вита."

И почему-то, прочитав именно эти ледяные, написанные ровным почерком слова, я понял, что всё действительно кончено.

Проходили дни, заполненные какой-то мутной суетой. Помню избирательную кампанию перед очередными выборами, хождения по этажам и квартирам со списками избирателей. Заботы на работе. И вот нечаянная встреча в конце марта, и договор о свидании. На этот раз мы встречаемся у Русского музея и заходим внутрь. Вита слегка улыбается и тихо говорит, что она любит такие вот…"неожиданные отклонения"… она выразительно повела плечом. Конечно же, ведь она должна была ехать в читальный зал на целый день. Мы вдвоём ходили по пустому музею, потом по улицам; говорили обо всём, не касаясь больной темы. Я чувствовал, что она уже отдалилась, и из этого отдаления смотрит на меня спокойно и доброжелательно. И все прежние мучительные вопросы, всю незатухающую боль и нежность, разрывавшие меня, нести к ней бесполезно.

Мы ходили долго, потом прощались на площади Толстого. Теперь уже мы оба чувствовали, что это настоящее прощание. После защиты она уезжала в Николаев. Мы молча стояли почти в самом потоке дневной толпы, я смотрел на неё, она немного в сторону, нет, скорее в себя, потом посмотрела мне в глаза и что-то, как всегда тихо, сказала, я не расслышал, я только очень хорошо понимал смысл этих последних слов. Потом она уходила, и я смотрел ей вслед, пока она не затерялась в уличной сутолоке.

Я поднял голову. Был сырой, холодный предпоследний день марта. Казалось, шум людского потока, потока машин, гул ветра и ещё чего-то сливались в особый звук, звенящий голос наступающей весны. Я продолжал стоять на месте. Так вот, как это бывает. Что-то кончилось, что-то начинается. Как вода заполняет котлован после взрыва, образовавшуюся пустоту сначала заполнят всякие мелочи. Потом всё как-то сложится, но навсегда из моей жизни ушло то единственное, что являлось главным смыслом всего предыдущего существования.

ШОССЕ КИЕВ – ОДЕССА

(Первый эпилог)

Всё было рассчитано совершенно точно. Жена с сыном отдыхала в Одессе, потом, по окончании своего отпуска, она должна была оставить сына в снятой комнате и выехать в Киев, а Эмиль должен был в тот же вечер выехать встречным поездом и быть в Одессе на следующее утро. Таким образом они, разминувшись ночью где-то на половине пути, сменят друг друга, и сын переночует сам только один раз, что совсем не страшно для десятилетнего мальчика.

Железнодорожный билет был приобретен заранее, но потом его разобрала досада: обидно мотаться в поезде туда и обратно, имея свою машину. Правда, неладно с колёсами; три из них хороши, а на четвёртом в покрышке повреждена боковая часть. А запасную с наварным новым протектором после наварки почему-то никак нельзя надеть на диск – то ли она "села" после наварки, то ли изнутри тоже наварилась резина – непонятно, но факт.

И всё-таки Эмиль решил ехать машиной. Ведь в Одессе с машиной будет веселей. А покрышку до отъезда как-нибудь наденут на станции обслуживания. Он сдал билет, отрезав себе путь к отступлению, и когда позвонила жена, сообщил ей о своём решении. Она даже обрадовалась, попросила встретить её с машиной на вокзале, и потом он сразу сможет выехать.