Избранное

Все же Линда зашла ко мне в магазин и оставила записку. Она написала лишь, что, когда дурь у меня пройдет, не мешало бы навестить Амелио, а то он совсем один. Писала она наспех, тут же на прилавке, значит, рассчитывала застать меня дома.

К Амелио я не пошел и все эти дни почти не выходил из магазина. Вечно торчал у двери и выкуривал сигарет больше, чем продавал. Но нередко туманным или солнечным утром я представлял себе, как Линда подымается по лестнице к Амелио, как они весело болтают вдвоем, Линда поправляет ему одеяло, потом обнимает его и целует. Потом мне слышался ее голос, когда она, желая утешить его, говорит: «А помнишь?» Может, они и сейчас спят вместе. По вечерам я уходил из дому то с одним, то с другим приятелем, иногда с Ларио, иногда еще с кем-нибудь. Мы шли к женщинам или в кино; я ни с кем больше не говорил об Амелио, а если кто-нибудь заговаривал о нем, я молчал. А про себя думал: «Все это зря, ведь Линда просто дура». Но в душе я понимал, что Линда вовсе не дура и что она, в сущности, предпочла калеку Амелио мне, который, как всякий пропойца, только и умеет что бренчать на гитаре. И все-таки я упорно ждал, уверенный, что она никогда больше не придет.

Но она пришла, и лицо у нее было радостное. Она смело вошла в магазин — там никого не было — и спросила, прошла ли у меня блажь. В этот момент вернулась мать, и Линда, сразу же приняв озабоченный вид, стала покупать марки. И такое она сделала серьезное лицо, что моя мать ее не узнала. «Вот, — подумал я, — в этом вся Линда». Но потом она попросила проводить ее до двери и сказала, что с тех пор так и не видела Амелио. На шее у нее был повязан все тот же голубой шарф.

— Хочешь, пойдем вечером прогуляемся? — сказала она.

Так мы снова стали гулять с ней по вечерам, и теперь уж только вдвоем, без всяких знакомых. Линда знала много всяких местечек в долине, куда парочки добирались на машине; понятно, это стоило немного дороже, но зато можно было не беспокоиться, что вас здесь узнают, что вдруг появится Ларио или еще кто-нибудь. Мы могли потанцевать, а потом сесть за столик и болтать. Однажды Линда спросила меня, нравятся ли мне здешние оркестры.

— Уметь самому играть, должно быть, приятно, — сказала она. — А ты и правда здорово играешь. В тот день я поняла, какой ты. Почему, бы тебе не захватить гитару сюда, в «Парадизо»?

— Ты с ума сошла. Нас выставят за дверь.

— Ну тогда пойдем потанцуем.

Потом притушили свет, и мы стали целоваться. Линда танцевала, тесно прижавшись ко мне и стараясь губами отыскать мои губы. Я давно чувствовал, что к этому идет, но с Линдой все выглядело по-иному. Не казалось чем-то запретным, просто трудно было быть рядом и не касаться ее.

Постепенно мы пристрастились к «Парадизо». Ходить туда пешком было холодно. Другое дело автомобиль или мотоцикл Амелио.

— Ты бывала здесь с Амелио? — спросил я ее как-то вечером.

— Я прихожу сюда всякий раз, когда удается.

— Одна приходишь?

— Здесь одна никогда не бываешь.

— Послушай, — сказал я, — расскажи мне, как вы с Амелио проводили время.

Линда, смеясь, взглянула на меня.

— Тебе мало, что мы здесь танцуем с тобой? По-моему, танцевать лучше, чем о ком-то говорить. — Затем сказала: — Жизнь у меня была беспокойная. Приходилось ездить в Новару, Салуццо, Казале. Иногда он возил меня на мотоцикле. Уезжали мы рано утром. Я обходила клиентов.

Линда рассказала, как познакомилась с Амелио. В тот год она ездила на Ривьеру, возила туда свои модели. Выкупалась в море и забыла на пляже свой голубой шарф.

— Великолепный шарф, теперь такого не найти, — сказала она. На следующий день она отправилась смотреть гонки и вдруг видит: навстречу ей идет длиннющий парень, а у него из-под кожаной куртки выглядывает небесно-голубой шелк. «Это мой шарф», — заявила она. Амелио вытащил его, понюхал и сказал: «Посмотрим, — потом наклонился к ней, вдохнул ее запах. — Верно».

Так состоялось их знакомство.

— Я не знал, что у Амелио такое тонкое обоняние.

— Амелио — парень что надо.

В тот вечер, танцуя, я все пытался уловить запах Линды, мне хотелось быть с ней у моря, греться вместе на солнце, а утром просыпаться и видеть ее рядом, потом садиться в поезд, разъезжать повсюду, работать и знать про нее все-все, какой она была с Амелио и какая она была в детстве, знать всю ее жизнь. Линда заметила, что пальцы мои дрожат, и тогда она протянула губы для поцелуя, потом взяла меня за руку, и мы вернулись за столик.

— Что с тобой? — Чуть покраснев, она взглянула мне в лицо.

В тот самый вечер, когда все произошло, Линда была очень взволнована. Вечером мы встретили Лубрани. Случалось, что в ресторанчике мужчины иной раз раскланивались с Линдой, но она никого не окликала. А этот подошел прямо к нашему столику и сказал:

— Вот ты где.

Линда ответила что-то и протянула ему руку. Он был в пальто, я успел заметить, что это толстый, красномордый детина с усами. Посыпались шутки, остроты, в конце концов мне пришлось поздороваться с ним, потом подошел швейцар, взял у него пальто. Он представился:

— Лубрани, — и уселся за наш столик.

Он разговаривал с Линдой и поглядывал на меня. Говорил он, а Линда смеялась. Он был из тех, чей разговор действует на женщин, словно щекотка. Он пришел сюда потанцевать и поглазеть на публику. Может, подвернется что-нибудь стоящее. Он провел рукой по волосам и сказал:

— Да, уже седые.

Линда сказала, что такого добра, которое он ищет, всюду хватает. Она смотрела на него во все глаза. Он испытующе взглянул на нее.

— Ты-то, как я вижу, уже кое-что нашла, — пробурчал он в усы. — Давай потанцуем немного.

Обняв его, Линда ободряюще помахала мне рукой; в смутной тревоге я смотрел, как они танцуют, вслушивался в музыку, в шорох их шагов. И еще я думал об обнаженных деревьях, о холодных дорогах, о танцевальных залах, о всех тех, кто смеется, наслаждается жизнью, о всех тех, у кого есть деньги. Но Линда была тут, рядом, в этом зале, скоро она вернется за столик, и мы непременно закончим наш разговор.

Танец кончился, но я не сразу увидел их. Потом услышал голос Линды. Подошла она, за ней Лубрани, а с ними какая-то блондинка. Они сели. Я подумал: «Вот эта ловит себе карася».

Лубрани объявил, что хочет отпраздновать встречу, и заказал ликер и сухое вино. Блондинку отыскала Линда, с которой они были на «ты». Линда называла ее просто Лили, старалась усадить рядом с Лубрани и даже сказала:

— Знала бы Клари!

Но Лубрани, усевшись за столик, только к Линде и обращался, а блондинку, которая все поглядывала вокруг, по-отцовски похлопывал по плечу. Теперь они вспоминали прошлое, как Линда приносила в театр пакеты и картонки, а Клари устраивала ей сцены ревности.

— Бедняжка, — вздохнула Линда. — Она все такая же красивая?

— Мне приходится держать ее дома. — Лубрани сердито посмотрел на меня, словно я был в этом виноват. Желая его задобрить, я улыбнулся.

— Но время от времени она от меня убегает, — продолжал Лубрани, — все еще хочет петь в театре. Теперь она, верно, в Неаполе.

Он предложил выпить и налил всем ликеру.

Заиграл оркестр. Лубрани поднялся, молча подал руку Лили, и мы все пошли танцевать.

— Где ты раздобыла этого типа?

— Он бывший хозяин театра, — шепотом ответила Линда. — Девочкой я разносила костюмы балеринам. Помню, он вечно торчал на лестнице и глазел на нас.

— Дурак. Еще почище твоей Лили.

— Денег он, однако, заработал немало. И он вовсе не такой уж дурак.

Тут Линда, видно, вспомнила о чем-то известном ей одной, потому что глаза ее так и заискрились от смеха. Ликер тут был явно ни при чем. Когда мы снова сели за столик, она посмотрела на меня, как прежде, и сказала: «Будь паинькой», — и коснулась моей руки.

— А что это за блондинка? — спросил я.

— Кто ее знает, — весело ответила Линда.

В эту минуту Лили и Лубрани, очень довольные собой, под руку подошли к столику. Лили остановилась, стараясь попасть ногой в соскочивший туфель. Лубрани поддерживал ее, чтобы она не упала.