Современная швейцарская новелла

— Тебе известно, какие у тебя изумительные зубы? Ты же просто феномен! Мы с тобой почти ровесники, а в нашем возрасте белые зубы — большая редкость. Можешь мне поверить, тебе очень повезло.

Мне действительно повезло, потому что каждый раз, выйдя от зубного, лечившего последние годы мой жестокий кариес — «болезнь, причины которой еще недостаточно изучены», — самым эффективным, коренным, так сказать, методом, я бродил по городу и словно впервые, словно другими глазами видел все вокруг: поросшую лесом гору Пиццо-ди-Кларо, похожую на орла, не то складывающего, не то раскрывающего крылья; Моттоделла-Кроче в буйном осеннем пожаре, Пьяцца-дель-Соле, «чудом сохранившую свой облик во время градостроительного бума», старые особняки с чугунными оградами балконов, ажурными, как мадригалы… Ведь это прекрасно, если зубной врач починил тебе без наркоза разрушенный зуб, который ты уже считал потерянным, если почистил и привел в порядок весь твой запущенный рот и небрежно бросил на прощанье: «Еще немного, и мы закончим»; выйдя от него, ты чувствуешь себя почти счастливым, тебя не тревожит мысль о средней продолжительности жизни, ибо если ты не мотылек, который, едва родившись и покружив вокруг лампы, умирает, и не слон, способный преспокойно прожить сто лет (не говоря уж о попугаях и черепахах), значит, что-то среднее, да-да, мы с гусями где-то посередке… Остановиться здесь, постоять там, услышать голос, доносящийся непонятно откуда — может, из окна с цветами на подоконнике, прочесть на стене школы «Цита и Сальви — вонючки». В квартале, где булыжная мостовая еще противится асфальту, девушка негромко спрашивает подругу, высунувшуюся из окна напротив: «Дашь мне надеть свои желтые чулки?» Точно на охоте в предрассветный час — топот бегущей собаки; глаза, улыбки, обрывки приветствий — Калабрия, равнинная Апулия и, безусловно, Сицилия; многострадальная испанка, мешая итальянские и испанские слова, объясняет кому-то:

— Я не говорю по-итальянски, я говорю только по-испански, стыдно, конечно, зато моя дочь говорит по-итальянски свободно.

Когда же я теперь попаду к зубному? В лучшем случае ждать придется не меньше месяца: теперь записаться к врачу, и не только к зубному, ужасно трудно. Пытаюсь втолковать это старику.

— Что? К зубному? — кричит он. — Жаль-жаль. Приходите еще, а то мы как следует и не поговорили. Я, во всяком случае, всегда здесь в хорошую погоду.

Мне не хочется, чтобы он заметил девушку, объяснявшуюся со мной на пальцах, да он и не смотрит наверх: не поднимая головы, он поворачивается ко мне спиной и бредет, не оглядываясь, по выбеленным, точно кости, камням в сторону кустов, где лежит его одежда. Между тем заметно прибавилось собак. Действуя на нервы, они безнадзорно носятся по берегу, вбегают в воду, отряхиваются, обрызгивая с блаженной непосредственностью тех, кто рядом. Тут и сторожевые, чьи хозяева больше всего ценят в собаках злобность, и декоративные, и охотничьи, есть даже спасатель — старенький, впавший в детство сенбернар, уже не способный кого-либо спасти.

Я быстро одеваюсь. Показываю девушке на большое белое облако с солнечным кантом. Вороны, покружив над нами плотной стаей, улетают навстречу приближающейся ночи. Сейчас, думаю я, самое время рассказать ей про мальчика, которому я помог высвободить застрявшую в спицах ногу, хорошо еще велосипед удалось остановить. Или про брата-протезиста моего зубного врача, обеспеченного постоянной работой благодаря одному дедусе с пиореей, столь неумеренно употребляющему свежую редиску с грядки, что его собственный рот нуждается в регулярной прополке, в результате чего каждый раз лишается очередного резца или коренного. А может, лучше начать разговор с собаки, которую как раз тут задавила машина на глазах все того же брата-протезиста?

— Синьорина!

— Вообще-то синьора, я вдова.

— Такая молодая — и вдова. Трудно поверить.

— Уже два месяца.

В ней не было, что называется, вдовьего смирения перед фатальной неизбежностью; стойкая непреклонность женщины из народа, молодой задор одерживали верх над скорбью. Я заметил, что ее не тяготит разговор со мной, человеком посторонним, скорее наоборот, поэтому после принятых в этих случаях «ничего не поделаешь», «такова жизнь» поинтересовался причиной смерти ее мужа. Несчастный случай?

— Несчастный случай? Можно и так назвать. Он покончил с собой.

— Бедняга. Наверно, слабый характер был. Как-то мы с приятелем обсуждали подобные случаи, и он мне сказал: «Если услышишь о моем самоубийстве, знай, мне стало невмоготу».

— Кажется, я поняла, почему он так поступил. Его мучали угрызения совести.

— Угрызения совести? Кого они не мучают, синьора?

— Его они замучали вконец. Несчастный, он же убил свою невесту. Еще когда работал на юге Франции, в карьере.

— О господи, значит, он много отсидел.

— Да, свое отсидел. Но я, когда выходила за него, ничего не знала, и потом, он был добр ко мне, очень добр, с малышом взял.

— Видно, действительно, добрый был парень. А малыш от кого? Я хотел спросить, кто отец ребенка?

— Один женатик, живет недалеко от меня. Хорошего мало. Я тогда еще в училище ходила, дура была наивная. Мне взбрело в голову, что я беременна, ну, со страху и рассказала все одному преподавателю — молодому такому, интересному, он замещал противного, которого в армию забрали. Так и попалась. Я, знаете, теперь что делаю? Нарочно катаю у него под балконом коляску взад-вперед. Хоть бы дождь пошел. Все бы легче.

— Вам, наверно, на работу пора? Чем занимаетесь? — спросил я, размышляя над ее рассказом.

— Вяжу, по вечерам мою окна на телеграфе. Я бы не возражала устроиться туда постоянно — платят они неплохо.

Она бросила на меня такой наивный, чистый взгляд, что я невольно смутился и вдруг вспомнил, как однажды в горах, выйдя из грота и оглядевшись по сторонам, не увидел ничего из-за сплошного снегопада; я стоял точно под простыней, а когда все утихло, солнце озарило верхушки лиственниц, припорошенных снегом.

— Представляете, — снова заговорила она с улыбкой, — однажды он принес мне стихотворение, сам написал. Там было про что-то скрипучее, кажется про калитку, и все в рифму. Он встречал меня после работы на своем мотоцикле. Ему нравилось быстро ездить. Я боялась, просила потише, а он знай твердил, что больше не будет.

Странная штука: мы одновременно смотрим друг другу на руки. Смущенный тем, что по сравнению с ее натруженными, обветренными руками мои выглядят изнеженными, я рассказываю, как весной ни с того ни с сего у меня появились бородавки, впервые такая пакость, а одна — самая отвратительная — прямо посреди левой ладони, больно даже стало велосипедный руль держать.

— Надо было к доктору сходить, он бы определил, бородавки это или что другое. У одной моей подруги, она живет в долине Бленио, на голове появляются какие-то шишки, и ей их каждый раз вырезают.

— Да я уже собрался к врачу, хотел, чтоб мне их выжгли или срезали, но сперва решил один способ попробовать: пришел я на реку, а дело было в мае, опустил руки в воду, а когда бородавки размякли, стал их соскребать до самых корней, а потом на солнце подсушивать. Поскребу — посушу, опять поскребу, опять посушу, и так час, не меньше. Представьте себе, через неделю ни одной не осталось.

— Потрясающе.

— У меня приятель есть, моложе меня, недавно прошел специализацию по дерматологии, так он мне говорил, что в Женеве, в университетской клинике, многие пациенты поправляются не от лечения, а от веры в лечение; кожные заболевания — дело темное, они тесно связаны с нервной системой, поэтому могут пройти от одного внушения. Кстати, вспомнил, этот приятель в детстве любил есть цветки магнолий.

Она смеется: видите ли, слово «магнолия» вызвало у нее в памяти давнишний сон, если бы не так поздно, она бы обязательно его рассказала, хотя, пожалуй, про того типа интереснее, он был бледный, как полотно, и чуть не задавил ее своей тележкой в супермаркете, нет, конечно, не в буквальном смысле…