Современная швейцарская новелла

Сам не знаю, почему я отхожу от девушки и растягиваюсь на камнях — далеко не самом удобном ложе. В разрывах облаков синеет небо, напоминая синеву детских глаз. Вдруг все тускнеет. Я перевожу взгляд с первого замка на второй, со второго на третий — он самый высокий. С того берега, уже почти захваченного тенью, слышатся голоса. Гора, внезапно ставшая мрачной и темной, нависает над селеньями. Появляются какие-то странные насекомые: кузнечики не кузнечики, скорее жуки; они барахтаются у берега — вялые, безжизненно-прозрачные, то и дело ударяясь о мокрые, покрытые мхом камни. Вода отступает и тотчас набегает снова, оставляя на берегу каждый раз все больше трупиков. Я поднимаю глаза и вижу загаженные кусты и деревья; глядя на прилипшие к стволам, свисающие с веток обрывки нейлона, полиэтилена, неведомо чего, можно подумать, будто тут прошли циклопы. К счастью, отвлекая меня от этой мерзости, на противоположном берегу показались мальчишки из Карассо, которые, правда, частенько доводят меня своими опасными выходками до того, что я готов бываю крикнуть им: «Поосторожней!» Один — в красных плавках, худой, высокий, с шапкой светлых вьющихся волос, как у Беноццо, другой — коренастый брюнет в черных плавках. Словно выполняя произвольную программу по вольным упражнениям, они падают ничком на гребень валуна, лоснящийся от вечернего тумана, точно китовая туша, танцуют над пропастью подобие первобытного танца — в общем, выделывают черт знает что. Честное слово, у меня кружится голова, как иной раз на улице при брошенном невзначай взгляде на балкон четвертого или пятого этажа, с которого свешивается вниз детская нога. Этот валун — их излюбленное место потому, наверно, что на окружающих его скалах есть трещины, по которым удобно взбираться, и гибкий кустарник, за который можно уцепиться. Первым устремляется на скалу худой, коренастый же тем временем прыгает в воду, словно нехотя плавает, после чего, усевшись на гальку, следит за товарищем, подавая ему знаки и крича что-то неразборчивое. Раз сто за лето, не меньше, лазят они по этой черной отполированной громадине на отвесный выступ, нависший над омутом с темно-зеленой, почти неподвижной водой; но я всегда холодею от страха, глядя, как они, прилепившись непонятным образом к голой, почти вертикальной стене, нащупывают ногой невидимую трещину.

Наверно, это те же самые мальчишки, я видел их здесь несколько лет назад: держась за старые автомобильные камеры, они бесстрашно неслись по течению, а через час возвращались на дамбу, катя черные блестящие круги перед собой или неся через плечо. Я не мог не завидовать им, поскольку с детства боялся воды и даже не мечтал уже научиться плавать. Не похоже, чтобы они работали на публику, ее почти нет ни здесь, ни на мосту. Хотя, кажется, я ошибаюсь: они еще когда заметили, с каким интересом на них поглядывает смазливая брюнетка — та, что привычным движением подтягивает резинку, лежа в изящном углублении на розовом камне, которое будто специально рассчитано на ее крупное, но стройное тело. После некоторых размышлений я догадался: между парнями и уже не очень юной брюнеткой существует взаимная связь, они посылают друг другу чувственные токи — свидетельство неисчерпаемости великого древнего инстинкта. Такие парни, как эти двое, не могли напасть на женщину в красном, постоянно прогуливающуюся со своей собакой вдоль реки; в бассейне слишком много народу, да и длинные прогулки ей по душе, рассказывала она, не так уж этот парень, в конце концов, ее и напугал (мало ли в наших местах маньяков!), хоть и выставил наружу свое, так сказать, хозяйство, а собаку увидел и тут же ретировался, молодец, Билл. Вот они останавливаются и оборачиваются — не передохнуть, скорее, удостовериться в ее участливом внимании, подогреть ее интерес. Без сомнения, их нерешительность — чистое притворство: бросив равнодушный взгляд вниз, где самая большая глубина, они медлят, точно собираются с духом, но тут же становится ясно: нырять они будут не отсюда, а с более высокого и опасного места. Они смеются, хлопают себя по ляжкам, у одного появляется в руках пачка сигарет, и оба, присев на корточки, жадно закуривают, затягиваясь до самых легких и прикрывая глаза, как заядлые курильщики. Наступил подходящий момент продемонстрировать девушке серию фигур, из которых больше всего удалась им фигура ящерицы с ее верткими бесшумными телодвижениями. Девушка в ответ посылает щедрые улыбки и скупые, непонятные мне знаки. Она так естественна в своем бесстыдстве, что их возбуждение вполне оправданно. По-моему, они не видят меня, во всяком случае, не замечают, как и рыбака, давно уже стоящего в воде, но пока, судя по всему, не выудившего ничего, кроме мелочи, которую он разочарованно выпускает обратно в реку. Я хотел бы стать их союзником, потому что они не делают просчетов в своей игре, похожей на благородное соперничество держав, неукоснительно соблюдающих условия почетного договора о мире. Что же касается войны, ее следует ожидать с неба. Второй раз пролетел полицейский вертолет. Уж не сидит ли в нем Блюститель Четырех Швейцарских Литератур — короткие усики, клочковатая, пропахшая лошадиной мочой бородка, массивные очки, палка и сандвич, внушительный, как «Швейцарский дар» [57]? К счастью, мое безупречное поведение лишает его возможности доложить по начальству, будто я обнажен больше, чем положено, или не выпускаю из рук (даже на реке!) Брехта — писателя небезынтересного, кто же спорит, но больно уж небрежного к форме, плохого стилиста, одним словом. Первым достигает вершины валуна коренастый; он цепляется за деревце, принимая нарочито смешную позу, и поджидает товарища, который карабкается следом пусть и не с такой обезьяньей ловкостью, но и без особых усилий. Неужели они никогда не устают? Не переговариваются друг с другом? Нет, вроде бы иногда переговариваются, и я думаю — на жаргоне. Любопытно, как они называют ящерицу? Чернявый время от времени выпускает из рук ветки, скользя пальцами по листьям, рывком подтягивает плавки, наклоняется к обрыву, но не ныряет. Может, на этот раз они и не собираются нырять? Сообщница их — та уж точно знает, что они будут и чего не будут делать, пока не разойдутся по домам.

Прыжок с десятиметровой высоты — дело нешуточное. Во сне, правда, он у меня всегда получается безукоризненно красиво, только приземляюсь я не в воду, а обычно на копну сена, гимнастический мат, свежую солому и удовлетворенно поглаживаю себя по животу, будто закусил в «Гордуно».

Я поворачиваюсь к старику, который все говорит и говорит, и, убедившись, что он меня видит, спрашиваю жестами о тех двоих, нырнут ли они до вечера. Он многозначительно крутит указательным пальцем около виска: психи, мол, буйнопомешанные, чуть не рассчитают — разобьются о скалы. Как бьются в Понтебролле, в Санта-Петронилла-ди-Бьяске, в Акапулько.

Редкий год обходится без несчастных случаев. Не выпуская из поля зрения ребят, я слежу одновременно и за неспящей красавицей: она беспрерывно крутится за кустами акации на своем камне, но не от волнения, просто старается подставить солнцу каждый участок своего тела. Я человек с выдержкой, я не буду, как некоторые, отстав в незнакомом месте от поезда, до прихода следующего метаться по вокзалу. А у нас по вокзалу разгуливают ангелы из Армии спасения, сжимая под мышкой судные трубы. Грустно все это, друзья. Но вот коренастый отпускает дерево, вытягивается в струнку и прыгает солдатиком. Почти сразу же он выныривает и несколькими гребками достигает валуна. Блондин ныряет следом вниз головой. В воду он входит гораздо лучше, меньше поднимает брызг, да и плывет красивее; глядя на изгиб его спины, проступающий из воды, я вспоминаю Дантовых дельфинов.

Боже мой, я совсем забыл, мне же надо было к зубному! Со мной это уже второй раз. Еще когда прятал часы в туфлю, помнил, а потом вылетело из головы. Ужасно неудобно. Зубной врач, конечно, рассердится и будет не так уж не прав, хотя, должен признать, обычно он очень любезен и разговаривает со мной исключительно про Шиллера и про политику. Завтра четверг, он едет на целый день в горную деревню ковыряться в менее изнеженных и ухоженных ртах. Прошлый раз, не зная его расписания, я пришел в четверг после обеда, позвонил деликатно, не трезвоня, но в доме оказалась только служанка родом из Валь-Каваллины, с которой мы поболтали на бергамасском диалекте. Ох уж эти зубы! Теперь их у меня столько, что на три рта хватит, скоро смогу петь канон «Братец Мартин» на четыре голоса, как персонаж Русселя [58]. (Зубной говорил, мы с ней составим отличный дуэт.) Больше всего возни было с одним, как говорят дети, зубиком, а вернее, с дыркой, в которую врач вставил зуб (к сожалению, не на штифте, что было бы наилучшим решением, да только корень подкачал), прикрепив его чем-то вроде пластмассового салатного листика к десне и хитрыми крючками к соседним зубам. Самое смешное, что знакомый адвокат, один из крупнейших правительственных юристов, встретив меня как-то до или после работы (он любит длинные прогулки, во время которых, случается, спасает утопающих, бросившихся в реку с дурными намерениями; ему без малого шестьдесят, но он, не задумываясь, кидается в воду и вытаскивает их), сказал мне с восхищением, почти с завистью: