Детство Понтия Пилата. Трудный вторник

Солнце херуски называют Отаном, хатты – Вотаном, а марсы и бруктеры – Вальданом. Они представляют его себе одноглазым великаном, который единственным свои глазом всё видит и обо всех знает.

Луне они все поклоняются. Но марсы, например, полагают Луну мужчиной и называют Тамфаном, а бруктеры – женщиной и богиней Танфаной.

А третий их бог, которого божественный Юлий назвал Вулканом, а нынешние историки предпочитают именовать Геркулесом, – с одной стороны, он вроде бы, действительно, Вулкан, потому что изображается с молотом, а с другой стороны – скорее Геркулес, потому что великий воин, а не кузнец. И херуски, у которых он главный, называют его Сегом (отсюда, кстати, происходят имена некоторых их князей: Сегест, Сегимер, Сегимунд). Хатты называют его Сигом, марсы – Зигом. А как именуют его бруктеры, мне не удалось разузнать.

(4) Так вот, этим трем германским богам и принесли в жертву несчастных римских пленников.

Солнцу-Отану посвятили прихлебателей Вара – торговцев и адвокатов, потому как Солнце у германцев ответственно прежде всего за благоденствие, процветание и приумножение. Видимо, решили, что эти богачи лучше всего подойдут именно Солнцу и, наконец-то, вместо того чтобы грабить Германию, послужат ее благосостоянию.

Как это принято у херусков, Арминий предложил заживо сжечь посвященных. Но хатты, марсы и бруктеры воспротивились, напомнив, что по их обычаям, жертвы Вотану или Вальдану предаются земле, ибо солнце восходит от земли и в землю уходит.

Арминий, приняв во внимание, что против его предложения высказались сразу три племени, согласился и приказал готовить обширные ямы, куда принялись зарывать многочисленных пленных. Разумеется, живыми.

В отношении других богов разногласий не возникло.

Для Луны-Танфаны было отобрано сто самых молодых легионеров, ибо Танфане нравятся юные и прекрасные. Все они были распяты на деревьях, в священной роще Танфаны, которую бруктеры учредили и содержат на южном склоне так называемого Тевтобургского леса, а точнее – в местности Фане.

Сегу же (или Вулкану-Геркулесу) были посвящены сплошь офицеры: то есть оставшиеся в живых трибуны и центурионы. Верили, что их мужество и опыт придутся по вкусу германскому богу-воителю, и он одарит в ответ храбростью и сноровкой своих подопечных – херусков и хаттов, бруктеров и марсов.

Сеговы жертвы умерщвлялись на алтаре возле западного озерца. Сперва жертвенным ножом им разрезали грудь, вырывали сердце, сцеживали кровь в священные сосуды, а затем ударом молота проламывали черепа, отрезали головы и насаживали их на сучья деревьев. И рядом с головами развешивали трофейное римское оружие и значки когорт и манипул.

(5) Там же, как свидетельствуют, были с особой торжественностью умерщвлены зять и сын Вара, Публий Кальвизий и Секст Квинтилий, два легата, сдавшихся в плен и надеявшихся спасти свои жизни.

(6) Тело покончившего с собой главнокомандующего, Публия Квинтилия Вара, подверглось вопиющему надругательству. Его привязали за ноги к коню и в течение трех дней с радостными криками волочили по полю, сквозь кустарники и через рытвины. Но голову мертвецу отрезали еще в самом начале. И когда Арминий перед началом жертвоприношения произносил с возвышения победную речь, Сезитак, сын Сегимера, на глазах у германцев, разжав кинжалом мертвой голове рот, набивал его золотыми монетами и мелкими золотыми украшениями, взятыми из сокровищницы Вара.

А после голова была отправлена маркоманскому царю Марободу.

(7) Рассказывают, что с отрубленных голов наиболее отважных римских центурионов германцы счистили мясо, отделали черепа в золото и, превратив их в чаши, совершали по праздникам возлияния.

Таких черепов, говорят, было три или четыре. И я не знаю, вошли или не вошли в их число головы Лелия и Курция, ибо мне так и не удалось выяснить, были ли доблестные примипилы похоронены в месте своей гибели, на болоте, или же их израненные тела захватили собой, дабы торжественно похоронить в Старом Лагере…

(8) Жертвоприношения, повторяю, были совершены в шестой день до октябрьских календ. А потом еще два дня варвары пировали и бражничали.

И это спасло нас с Лусеной.

XXVIII. Ты помнишь? Лусена крикнула: «Беги!», и я убежал. И в первый день Фортуна еще несколько раз мне улыбнулась.

Во-первых, как Венера Париса, Великая Богиня словно окутала меня облаком, и хотя вокруг меня некоторое время кипело сражение, никто из воинов меня не заметил.

Во-вторых, будто кто-то меня надоумил, и я вскарабкался на высокое дерево, на котором обнаружить меня могли только птицы.

В-третьих, когда уже почти стемнело, под деревом я услышал странный звук, похожий на стон ночной птицы, которую в Гельвеции называют ламфадами (а как их называют у нас, я не знаю, потому что в Италии они не водятся).

Звук этот повторился снова и снова. Я посмотрел вниз, пригляделся и установил, что он исходит от небольшого куста неподалеку у основания дерева, на котором я нашел себе убежище. Куст этот через некоторое время пришел в движение, и тут я понял, что это не куст, а человек. Тем более что куст-человек прошипел-прошептал снизу:

«Сыночек, не бойся, это я, Лусена. Ты сиди пока, а я осмотрюсь вокруг».

Куст чуть отодвинулся в сторону и сразу же затерялся среди других кустов. А я еще крепче прижался, прилип, примерз к стволу дерева.

Страха во мне не было. Я давно уже пребывал в каком-то странном состоянии, в котором не чувствуешь ни ужаса, ни боли, ни холода, ни жажды, – словно ты некое бесчувственное и безразличное существо, уже не человек, но еще не призрак, потому что куда-то бежишь, зачем-то карабкаешься на дерево, цепляешься за сучья и прилипаешь к стволу.

Примерно через час среди кустов вновь прозвучал голос:

«Спускайся теперь. Пойдем дальше».

Я даже не пошевелился. И голос сказал:

«Сыночек, не бойся, это я, Лусена».

Я не двигался.

Голос надолго замолчал. А потом сказал:

«Сыночек, если ты не спустишься, мне придется подняться к тебе и спустить тебя силой».

Я тут же начал спускаться. И опять-таки не потому, что испугался угрозы. Как бы тебе объяснить?… Представь себе, что за человеком пришел демон смерти и позвал в путь. Что тут делать? Разумеется, пойдешь. Куда денешься?…

Внизу я не встретил никакой Лусены. Мне протянуло руку какое-то странное существо, вымазанное в глине, облепленное мхом; и ветки торчали из головы, и каким-то фиолетово-зеленым светом (разве может быть такой цвет?) вспыхивали глаза, когда существо это обращалось ко мне.

А говорила она примерно одно и то же:

«Сыночек, не бойся, это я, Лусена». Или: «Иди за мной, сыночек, и ничего не бойся». Или: «Я с тобой, сыночек. Не бойся ничего».

И так мы шли целую ночь между деревьев. А на рассвете вышли к реке и, зарывшись в листья, уснули.

Через несколько дней, когда я обрел дар речи – дней десять я не мог произнести ни звука, а потом с великим трудом стал выговаривать слова, потому что заикался чуть ли не на каждом слоге, – когда я снова заговорил, я первым делом спросил Лусену:

«Как… ты… меня… нашла?»

И моя мама-мачеха мне ответила:

«А как я могла тебя не найти – единственного, кого мне оставили?»

XXIX. С твоего позволения, Луций, не стану в деталях описывать наши блуждания.

Скажу лишь, что, благодаря Лусене, мы отнюдь не блуждали, а двигались быстро и точно: по реке, которая оказалась Гунтой, вышли на проселочную дорогу, ведущую к Амизии; затем по правому ее берегу поднялись до самых истоков, а там через лес по нахоженным тропам добрались до Ализона.

Скажу также, что Лусена воистину обладала, как говорят некоторые, даром Протея. И в первую ночь была кустом; затем стала диким германским зверем, безошибочно находящим дорогу; а после превратилась в немую чужестранку, ограбленную и изнасилованную римскими солдатами.

Она за несколько стадий чувствовала приближение людей, и мы всякий раз прятались в кустах или на деревьях.