Детство Понтия Пилата. Трудный вторник

Окончания его слов я не расслышал. То ли потому, что Марцелл уже пустил коня в галоп. То ли оттого, что его попросту не было, этого окончания.

XXVI. Мы неслись так стремительно, что я с моей зоркой и цепкой памятью… – клянусь улыбкой Фортуны, я не заметил и не помню теперь, в какую сторону мы мчались. Догадываюсь лишь, что – на запад, навстречу херускской коннице.

Три наших мавританских коня летели в самой гуще батавской лавы.

Мы врезались в херусков, прошили их насквозь, но, наткнувшись на следовавшую за конницей фалангу, повернули на юго-запад и помчались к холмам и лесам, с которых спускались и выступали на равнину конные и пешие марсы.

Марсов смяли и раздвинули еще легче, чем херусков. И, ворвавшись в лес, стали растекаться на отряды, потому что сплоченной лавой между частых деревьев, снизу вверх скакать невозможно.

Но скоро нашему отряду Фортуна перестала улыбаться. Или улыбка ее стала похожа на предсмертный оскал. – Мы нарвались на одну из тех ловушек, которые любят устраивать германцы. Они надрезают снизу молодые деревья и пригибают их к земле, а между ветвями, густо распростершимися в ширину, сажают ежевику и кустарник, так что получатся словно стена. В эту колючую стену они еще спереди и поверху втыкают тонкие и острые осиновые колья. Представляешь себе?

Передние батавские конники, не оценив коварства препятствия, попытались прыжком преодолеть его, но пропороли животы своим лошадям.

Второй ряд с разбегу наткнулся на колья, торчащие в сторону.

Остальные ряды вздыбились, шарахнулись от ужаса и неожиданности, ибо со всех сторон в нас полетели камни, стрелы и дротики.

Я сидел позади Марцелла. И когда наша лошадь внезапно сделала горку, прильнул к нему и удержался. Но в следующее мгновение лошадь рухнула вперед, и я, вцепившись в Марцелла, полетел на землю.

Марцелл, один из лучших кавалеристов в турме отца, упал весьма неуклюже – не на ноги, не на руки, а ничком, воткнувшись лицом в землю. Своим телом он лишь частично смягчил для меня силу удара, так что на некоторое время я, похоже, потерял сознание.

Когда же пришел в себя, то увидел, что рядом со мной лежит мертвый Марцелл – голова у него пробита камнем, в горле торчит стрела.

А прямо передо мной, шагах в десяти, стоит германец – ну прямо-таки Геркулес собственной персоной: в лохматой шкуре, с шерстяной повязкой вокруг головы, без щита и с дубиной. Стоит и смотрит, добродушно мне улыбаясь.

Веришь ли, Луций, я тоже поспешил ему приветливо улыбнуться. И тогда великан медленно двинулся ко мне.

Но тут откуда-то сбоку выскочил Вокат, армейский раб. Он заслонил меня своим телом, поднял меч и кинулся на германца.

А тот – представляешь себе, – не сводя с меня добродушного взгляда, как-то неловко и словно невзначай взмахнул своей страшной дубиной, и бедный Вокат тотчас отлетел в сторону, на дерево, с проломленной головой, из которой потекли на глаза и на щеки кровь и мозги.

Геркулес же с еще более добродушным выражением на лице продолжал на меня наступать. Но мне уже не хотелось ему приветливо улыбаться.

Германец был от меня в двух шагах, когда у него за спиной раздался какой-то странный крик, пронзительный и долгий. Так не могут кричать люди. Так не рычат звери. Я не берусь описать этот жуткий и страшный крик.

Геркулес обернулся, вроде бы неуклюже, но весьма проворно, на всякий случай поднимая дубину.

И тогда я увидел Лусену. Она уже не кричала. Она стояла, раскрыв руки, будто приветствуя германца, словно собираясь заключить его в объятия.

Германец удивленно на нее посмотрел, затем задумчиво покосился на меня, потом снова стал разглядывать Лусену, медленно опуская палицу.

А Лусена уже затеяла свой танец. По-прежнему, точно крылья, раскинув руки, сначала медленно переступала с ноги на ногу, потом засеменила, выставляя вперед то правое, то левое бедро, стала слегка подпрыгивать и едва заметно приседать. Но руки ее оставались все время распластанными и глаза непрерывно смотрели на германца, даже когда она сильно поворачивала голову в сторону.

Геркулес, опустив дубину, двинулся в сторону Лусены, на меня уже не оглядываясь.

А Лусена все убыстряла и убыстряла движения. И когда между ней и марсом осталось всего несколько шагов, она вдруг рванулась с места и прыгнула на германца – можно сказать, в объятия к нему, потому что руками обхватила его за шею, ногами оплела его бедра; и сам геркулес вынужден был отбросить палицу и обнять безумную танцовщицу – за талию или за ягодицы, я не успел разглядеть.

Потому что в следующее мгновение германец сначала заревел, как раненый медведь, а потом захрипел, как свинья или баран, которым режут горло.

Я видел, что он пытается оторвать от себя Лусену, но у него не выходит, потому что женщина не вцепилась, а влипла в него, как кипящая смола.

А тут еще откуда-то справа на геркулеса налетел Сервий Колаф и ударил германца мечом – в спину и под лопатку. Но марс-великан от этого удара даже не покачнулся. И пришлось Сервию выдергивать свой меч и снова колоть геркулеса – на этот раз в шею возле ключицы.

Лишь тогда великан стал медленно оседать назад и рухнул, наконец, навзничь, так что Лусена оказалась поверх него, словно в любовном экстазе, в позе всадника, как говорят любимые тобой греки.

И Сервий Колаф быстро раздвинул руки обнимавшего ее геркулеса, но оторвать от убитого влипшую в него женщину Сервию так и не удалось – до тех пор, пока он не схватил ее за волосы и не рванул на себя.

И тут я увидел лицо танцовщицы. Потому что назвать ее Лусеной и матерью у меня и сейчас язык не поворачивается.

Медуза Горгона? Ламия, пожирающая людей?… Нет, всё не то! Потому что у этих женских чудовищ злобные, зверские лица. Ее же лицо, побелевшее от ярости и красное от крови, представь себе, дышало радостью, торжеством, упоением. И, выплюнув изо рта какой-то окровавленный кусок, это неистовое создание, безумно на меня глядя, проскрипела, прохрипела, прорычала каким-то утробным, словно загробным шепотом-криком:

«Беги! Беги!! Беги!!!»

Я побежал…

Надо еще выпить вина… На этот раз неразбавленного… Нет, лучше еще раз зайду в калдарий и там отогреюсь…

Дай-ка попробую произнести вслух какую-нибудь фразу… Да нет, конечно, не заикаюсь… Слишком живое у меня воображение…

В лаконик, в потельню… Вот хорошо… Сесть и не двигаться, пока не пройдет озноб…

И хватит, надо заканчивать с германскими воспоминаниями!..

XXVII. Историки подробно описывают, как происходило избиение оставшихся в лагере.

Но нам это, Луций, зачем? Я этого избиения не видел.

(2) Историки затем сообщают, что взятые в плен офицеры и солдаты были подвергнуты мучительным и унизительным казням.

Нет, Луций, то были не казни, а жертвоприношения. И это во-первых.

Во-вторых, произошли они не в день последнего сражения, а через два дня после разгрома. Ибо в восьмой день до октябрьских календ, сразу же после битвы, германские женщины бросили жребий и сказали: нет, день неблагоприятный. В седьмой день опять бросили – и снова отказали Арминию. И лишь на следующее утро радостно объявили: ныне можно славить и благодарить великих германских богов!

Тогда стали делить и сортировать пленных. Сначала на две группы: на тех, кого можно продать в рабство, и на тех, кого следует принести в жертву. Последних, в свою очередь, снова разделили – в соответствии с тем, каким богам собирались преподнести.

(3) С твоего позволения, несколько слов о германских богах. Ибо наши историки в них постоянно путаются. А ведь еще божественным Юлием замечено и записано: «Германцы веруют только в таких богов, которых они видят и которые им явно помогают, – а именно: в солнце, Вулкана и луну; об остальных богах они не знают и по слуху».

Три главных бога, таким образом, перечислены. Им до сих пор поклоняются германцы. Но называют их по-разному.