Голая Джульетта

– Папа…

Энни поняла не сразу, но Такер сориентировался мгновенно. Джексон стоял рядом, мокрый, грязный и вонючий.

– Что случилось, Джексон?

– Вырвало.

– Ладно, бывает.

– По-моему, я больше не люблю хрустящие палочки.

– Ты просто их чуток перебрал. Сейчас мы все исправим. Энни, можно чистую простынку?

Они занялись Джексоном и его постелью, и Энни пыталась не чувствовать себя несчастной, обделенной, рожденной под несчастливой звездой. Она давно заметила, что уныние и подавленность – ее обычный настрой, но понимала, что все события, в том числе и ее теперешнюю неудачу, можно трактовать по-разному. К примеру: ну, почувствовала слабость к какому-нибудь американцу… к конкретному американцу с малолетним сыном и домом в Америке… Ну, прибыл этот американец на пару дней – так в чем несчастье, если он, как и было запланировано, отбывает? Много ли надо ума, чтобы это предвидеть? Хорошо, рассмотрим иначе: ты накатала обзор на цикл песен автора, о котором двадцать лет ни слуху ни духу, отослала обзор на захудалый сайтишко, посвященный этому автору. Автор этот твой обзор прочитал, заинтересовался, ответил, потом заявился в гости. Оказался симпатичным, ты ему понравилась, и он даже с тобой переспал. В чем тут горе? Будь она врожденной оптимисткой, восприняла бы происшедшее в течение последнего времени как нечто вроде евангельских семнадцати чудес исцеления. Но она, увы, не врожденная оптимистка. Она вообще не оптимистка, и вот вам вместо чудес исцеления муки крестные. И вот она уже примеряется к образу самой разнесчастной из женщин планеты.

И как это сообразуется с предыдущей ночью, когда она притворилась, что использует противозачаточные средства, а сама втихаря надеялась забеременеть? Сколько удачи требуется, чтобы забеременеть в ее годы, учитывая возраст Такера и его весьма не блестящее состояние здоровья? Впрочем, может, и беспокоиться не о чем. Она уже ощущала предстоящее разочарование, которое принесет очередная менструация: очередной провал в длинной череде провалов, из которых состоит ее жизнь. Кто знает, может, в этом и заключается смысл: зачем ей пытаться сделать свою жизнь счастливее, если сама эта жизнь не стоит ломаного гроша.

– Пап, а можно я буду спать с тобой?

– Договорились.

– Только с тобой?

– Конечно.

Такер посмотрел на Энни, пожал плечами.

– Спасибо, – сказал он.

В течение следующих недель это «спасибо» наверняка будет обдумываться и анализироваться куда более тщательно, чем того заслуживает.

– А что мне сказать маме? – спросил Джексон уже в самолете, перед взлетом.

– Все, что хочешь.

– Она знает, что ты болел, да?

– Скорее всего знает.

– И знает, что ты не умер.

– Конечно.

– Ага. А как пишется «Гулнесс»?

Такер продиктовал по буквам.

– Интересно. Как будто я маму сто лет не видел. Только вот что мы тут делали… Вроде почти и ничего, а?

– Ну извини.

– Да ладно… Вот мультики включу на всю дорогу, покажется больше.

Такер задумался, воспринимать ли слова сына как хитрую уловку, рассчитанную на отцовское внимание, или как выраженную через детское восприятие взаимосвязь времени, событий и повествования. Каким-то образом Джексон попал пальцем в небо. Ведь и в самом деле ничего особенного не произошло. В течение нескольких дней Такер перенес сердечный приступ, пообщался со всеми своими детьми и с двумя бывшими женами, побывал в новом городе и переспал с новой женщиной, побеседовал с мужчиной, заставившим его взглянуть на свою работу с новой точки зрения… Но что от этого изменилось? Ровным счетом ничего. Он не узнал ничего нового, ничуть не вырос.

Наверняка он что-то проморгал. Раньше, в молодости, он бы, пожалуй, выжал из этих дней пару-тройку песенок: скажем, что-нибудь душераздирающее о блуждании на пороге смерти. И Энни… Она бы превратилась в нордическую деву, которая… там, какие-нибудь… раны исцеляя, чувства возрождая… ведет к воротам рая. Или что-нибудь вроде «овладевая» или «колени преклоняя», на крайняк. И уж во всяком случае «покой охраняя». Но если он не может сочинить новых песен, что ему остается?

Откровение биографических песен в том, подумал Такер, что автор превращает настоящее в прошлое. Берешь свои чувства, или отношения с другом, или любовь к женщине – и превращаешь в былое, в нечто законченное, чтобы определиться с ним. Засовываешь его в стеклянную банку и разглядываешь, обдумываешь, пока оно не лишится всякой сути. Именно это он всегда и проделывал – в том числе и с теми, с кем спал и кого рожал. Истина жизни, однако, в том, что ничто не кончается, пока ты не издох, и даже после смерти ты оставляешь целый ворох нерешенных проблем и невысказанных слов. Похоже, гнусные авторские привычки в нем сохранились, хотя он уже сто лет не пишет песен, – возможно, пора от них отделаться окончательно?

– Да-а… – протянул Малкольм и замолчал. Молчание затянулось, но Энни не собиралась его прерывать, опасаясь расхохотаться. Она озвучила свои четверть часа, говорила быстро, четко, без остановок, без неприличных слов (Факера она упоминала, к примеру, лишь как Фальш-Такера), и теперь настал черед Малкольма.

– Его диски еще продаются? – разродился он наконец.

– Я же объяснила, Малкольм. Последний появился не так давно. Из-за него мы с ним и встретились.

– Да-да, конечно-конечно. Может, мне стоит его купить?

– Нет, Малкольм, это я тоже объясняла. Это далеко не лучший его диск. Да и вообще – не понимаю, чем нам поможет прослушивание диска Такера.

– Вы удивитесь, насколько поможет.

– Надо полагать, у вас подобное уже случалось в практике?

Малкольм явно обиделся, и Энни стало его жалко. Ни к чему вредничать. Она ему даже сочувствовала. Ее пятнадцатиминутное словоизвержение стоило всех предыдущих встреч за время их взаимоотношений. Неделю за неделей она приходила в этот кабинет и жаловалась, что Дункан забыл купить молоко, хотя его недвусмысленно просили это сделать, и они с Малкольмом ковырялись в угольках ее души, разыскивая крохотные искорки угасшего чувства. В это утро она поведала Малкольму об отшельниках и сердечных приступах, о рухнувших браках и случайных связях, о своей хитроумной попытке забеременеть. И теперь Малкольм, похоже, готов лопнуть от обилия материала, хотя пытается сделать вид, что вовсе не удивлен.

– Можно еще пару вопросов? Лишь для уточнения, чтобы избежать возможных недоразумений.

– Конечно.

– Что, по мнению этого мужчины, вы делали в ванной?

– Вводила контрацептив.

Малкольм сделал пометку, которую Энни со своего места угадала как «ВВОДИЛА КОНТР.», и энергично подчеркнул ее.

– Так. А… когда закончился его последний роман?

– Несколько недель назад.

– И та женщина – мать его младшего ребенка.

– Да.

– Ее имя вы знаете?

– Вам это необходимо?

– Может быть, вам неприятно произносить ее имя?

– Да нет. Кэт.

– Это сокращение?

– Малкольм!

– Извините. Вы правы. Здесь слишком много чего кроется. Я пытаюсь найти отправную точку. С чего бы вы хотели начать? Как вы себя чувствуете?

– Как будто опустошенной. И немножко под хмельком. А вы?

Конечно, ей не следовало задавать ему такой вопрос, но она понимала, что Малкольм много пережил за последние двадцать минут.

– Озабоченным.

– На самом деле?

– Как вы понимаете, я не должен строить из себя арбитра. Так что лучше вычеркните мое последнее замечание. Вычеркните озабоченность.

– Почему?

– Потому что я собираюсь задать вам вопрос и не хочу, чтобы вы восприняли его как пристрастный.

– Все, моя память чиста.

– Я озабочен вашей ролью в разрыве его отношений с той женщиной. И вашей готовностью родить и воспитать ребенка без отца.

– Малкольм, вы только что попросили вычеркнуть вашу озабоченность.

– А, ну да… Все равно. Каковы ваши соображения насчет этого?

– Малкольм, это безнадежно.