Повести и рассказы

«Ничего себе название! — содрогнулся Колесов. — Бедный мальчик. Наверно, „волчонком“ и кличут.»

В детстве самого Колесова прозвали Мумия, только потому, что все время был задумчив. Кличка эта обижала его, он краснел, бесился, — может быть, еще и по этой причине был счастлив со временем покинуть родные места, поступив в К.-ский политехнический институт.

Изредка встречая на жизненных путях землячков, с раздражением ожидал — вот его снова обзовут той кличкой, и порой обзывали, но он теперь в ответ лишь смеялся — и эта его улыбка как бы небрежно превращала кличку в дым, глупость… Впрочем, у него и раньше хватало ума с глубокой серьезностью ее не опровергать… Но до чего же цепко Слово. И это не пустяк, нет, не пустяк. Бедный мальчик…

Уловив болезненное внимание гостя, женщина объяснила, что когда Саша был маленьким, ему делали операцию, но не очень неудачно. Сейчас уже поздно перекраивать гортань.

— Впрочем, мальчик хороший, хороший… а какой музыкант! На чем хочешь! Хоть на баяне, хоть на стаканах — нальет воды разной высоты… пам-пам-пам. Чайковского играл!

Их разговор прервали — директор, выскочив из кабинета в коридор, кого-то отчитывал:

— Нет и нет! Нечего им тут делать!..

— Си-Эн-Эновцев придется пустить, — сказал губернатор.

Оказалось, что местные журналисты от иностранных и узнали о визите губернатора с советниками в детдом, возле крыльца стояла толпа с телекамерами и фотоаппаратами.

— Папарацци и у нас осмелели, — сказал Станислав Иванович по — английски американцу. — Свобода.

— Свобода — это хорошо, — серьезно отозвался гость, выставляя на обозрение яркие зубы, готовый с удовольствием позировать кому угодно.

3

Домой Станислава Иванович приехал уже поздно, в ночных сумерках. Жена сидела перед телевизором, в нарядном, сверкающем, как тысяча стрекоз, платье, в смешных — явно сегодня подкрученных — золотисто-рыжих кудряшках.

— Ты куда-то собралась? — Жена не отвечала. Неужели медсестры не передали, что поход в костел срывается? — Тебе не сказали?

Жена глотала слезы.

— Ты сейчас придумаешь. Жду, как дура. Лучше бы пошла на день рождения… у нашего хирурга юбилей.

— Марина! Да ей богу!.. — У Станислава Ивановича от досады сразу разболелась голова. Он сбросил ботинки, надел тапочки и прошел к ней, на ковер. — Марина!.. мы с губернатором к детям ездили…

Жена, не отвечая, мокрыми глазами смотрела на экран, где некий человек убивал ножом девчонку.

— Я звонил. — Он присел рядом на диван.

Нежное, пухленькое, белокожее создание, его большая Дюймовочка была сердита. Наконец, мотнула головой.

— Иди. Ужин на столе.

— А ты?

— Ты и это забыл?

«Ах, да. Она же опять голодает…» Колесов побрел на кухню. На плите стояла миска с вареной коричневой фасолью, чайник на столе был покрыт полотенцем.

«А тяжело, наверное, есть, ежели у тебя нёбо пробито… в нос лезет…о, господи, как же страдал, верно, мальчишка! А как сейчас?» Наскоро и безо всякого желания перекусив, Станислав Иванович вернулся в большую комнату к жене. Может, рассказать ей? А вот взять да и пригласить несчастного мальчишку в свой дом? Отогреть немного волчонка?..

Марина, выключив телевизор и надев очки, читала книгу. Молча посидели. Станислав Иванович смотрел на нее с любовью, смотрел, и вдруг, сам не ожидая о себя такого вопроса, тронул за коленку:

— Послушай, Маринка-малинка… А много ты сделала этих… ну… абортов в жизни?

Жена, похожая на шоколадницу с известной картины не то Рембрандта, не о Ван Дейка, замерла, как от величайшего оскорбления и даже зажмурилась. И медленно повернула головку к мужу, медленно отложила книгу, сняла очки, сложила ладошки.

— Ты что, миленький… пил со своим губернатором? — Она в минуты волнения всегда говорила очень тихо.

— Да нет, что ты. Просто вот хотел спросить. Извини. Там был разговор.

Лишь бы не заплакала, не впала в истерику. Но жена лишь растерянно проговорила:

— Ну и ну. Вопросики.

— Но ты же врач. Моя жена. Могу я спросить?

— Ну и ну!.. — Она смотрела куда-то мимо него, в дверь, которая вела в прихожую. Как будто там кто-то стоял. — Ты сам должен помнить… Это уже после рождения Машки. — Она подумала. — Раза три. Потом мы стали опять пользоваться… да ну тебя!

Колесов вспомнил слова американца, как нерожденные дети кричат внутри женщин… и его передернуло.

— Что с тобой? — чуткая жена поняла, что вопрос был задан явно неспроста. Что-то там особенное было?

Колесов, кривя лицо, помолчал и решился — рассказал жене о об американцах, а потом о мальчике с оперированным нёбом. Он невнятно, гундосо говорит, но какой красивый и какой музыкант. Наверное, это унизительно — иметь плохо сшитое нёбо. Есть, наверное, тяжело.

— Да, — почему-то успокоилась жена. — Это бывает. «Волчья пасть». Нахмурила белый лобик. — При операции вытягивают кожицу… сшивают… Но потом всю жизнь надо помнить. Это опасно.

Он помолчали.

— А кость какую-нибудь не вставляют?

— Вставляют. Вживляют золотую пластину… Но это в совсем маленьком возрасте. И не у нас это — там. Но что касается речи — можно наладить… нужен логопед, ортодонт…

В квартире над ними плакал ребенок, внизу тренькали на пианино. Где-то справа вдали перфоратором сверлили бетон, вешали полки или картины. Дочь Маша гостила в деревне, у мамы Станислава Ивановича. Больше детей у Колесовых не было. А вот взять да и усыновить этого мальчика? Станислав Иванович тоже любит музыку, рядом появится человек, который вместе с ним будет умиляться записями опер и симфоний — недавно Станислав Иванович купил на базаре вполне неплохой лазерник. Но как это сделать? Наверное, надо его привести сюда, пусть Света посмотрит и сама загорится нежностью… Она же добрая.

— Вот мы интеллигенция, вечно что-то говорим про доброе, вечное, а делать дело боимся.

— Мальчику этому сколько? Через два-три станет хулиганом.

— Ну почему непременно хулиганом?

— А потому, что ты не строгий… и я не лучше. Мы не уследим.

В городе живем. — Давай уедем в деревню. Купим дом.

— Ради него? — поразилась и перешла на еле слышный шопот-шелест Марина. И Станислав Иванович понял — это он лишнее. — Ради больного чужого парня?

И правильно она говорила, и постыдно она говорила. У него разболелась голова, он оделся и хлопнул дверью, ушел бродить по ночному городу. Если бы в эту ночь какие-нибудь подростки избили его или даже просто оскорбили, он бы, может быть, отказался от своей затеи. Из-за вечного малодушия нашел бы причину. Но Колесов брел по городу и видел, как мальчики и девочки стоят с цветами, обнимаются, поют под гитару, смотрят на звезды… Ну не снились же ему они такие?

И он вернулся домой с твердым решением — утром снова съездить в приют. Жена оцепенело лежала в спальне на своих розовых и голубых облаках, ожидая продолжения разговора, но он быстро притворился, что устал, что спит.

4

Директора он нашел в подвале. Владимир Алексеевич Найденышев с утра со старшими детьми резал стекло для вторых рам — зима на носу. Сизые его щеки, плохо выбритые, были задумчиво втянуты, зоркие синие глаза попрыгали и остановились на золотистом галстуке Колесова. «Надо было попроще одеться,» — с досадой подумал Колесов. Но отступать было неловко, и он, хоть и весь в белом, привычно улыбаясь, взялся помогать — понес тяжелые листы стекла в указанный угол. И конечно, ребром одного из стекол резанул-таки палец когда уже ставил, оно выскользнуло из пачки.

— Ничего, ничего… — хотел поднять руку над головой, но решив, что увидят, сунул ее в карман, в платок. — Мне бы с вами переговорить, Владимир Алексеевич.

Мальчик Саша был тоже здесь, уносил обломки стекла, срезанные полосы в другой угол, где валялись сломанные велосипеды и прочий хлам. На гостя он не смотрел.

Найденышев кивнул наверх, взрослые перешли в кабинет.