Плохо быть мной

Каждое слово резало меня как ножом. Не знаю, кому из нас двоих было гнуснее. Я вышел, в голове у меня гудело: зачем-жить, зачем-жить.

Перехожу мост из Квинса в Бруклин. Останавливаюсь, как всегда, чтобы посмотреть на панораму города. Грожу ему кулаком, шлю ему проклятия. Ненавижу этот город! Как можно высасывать столько сил? Шагаю по мосту — «гнусно-гнусно». Надо будет позвонить Мите Трофимову, директору русской школы в Вермонте — пусть устроит в нее. Русская школа. Отдушина. Два летних месяца занятий русским языком в кадетском кампусе в Вермонте. Меня туда приглашали в качестве носителя языка. В первый день со студентов брали клятву, что в течение всего курса они не произнесут ни слова по-английски. Все становились немыми, беспомощными, хрупкими и милыми. А меня возносили в статус олимпийских богов. Еще не было ни разу, когда туда приезжал, чтобы не был счастлив. Парни меня уважали, девушки обожали, учителя любили.

Главное, что там были теплые отношения, они отдавали моим детством. Я отдыхал душой и телом: носителям языка предоставлялись бесплатная еда и жилье. Да, точно — Вермонт. Даже Колфилд, когда ему все осточертело, видел выход из этой невыносимой нью-йоркской жизни в Вермонте. Как и он, буду жить у ручья, буду рубить дрова зимой. Обязательно надо позвонить Трофимову.

Стою в очереди в китайской закусочной купить обед на вынос, перед тем как пойти домой. Народу неожиданно много. Впереди меня — две пуэрториканки лет шестнадцати. На меня внимания не обращают. В закусочную входит молодой черный парень в бейсболке «Янкис». Остановился, посмотрел на нас и вдруг тихо напел песню Варена Джи «Regulate», будто это было прямым выводом из того, что он увидел. «Если ты знаешь, как знаю я, ты бы не захотел иметь с этим дело. И если ты куришь, как курю я, ты б улетал каждый день». Напел артистично и музыкально. Так, что сразу сделалось понятно, за что ценишь этот город. Затем подпрыгивающей походкой направился к прилавку и без очереди заказал еду. Пока его обслуживали, пуэрториканки косились на него, подталкивая друг друга, и хихикали. И было почему — в каждом его движении чувствовался класс, будто он был не местным парнем, а кем-то, кого снимали в кино, где он играл самого себя.

Я вышел из закусочной в приподнятом настроении. Этот черный паренек придал мне силы и вдохновил меня. В подворотне молодой испанец говорит по мобильному. В испанской речи то и дело проскакивает английское «бейб».

— Извините, — произнес я голосом, увы, не таким уверенным, какой должен быть у по-настоящему крутого жителя Нью-Йорка. Тот продолжал говорить. — Простите меня, — звучу еще менее внушительно. Парень на секунду отрывает трубку от уха. — У вас не будет закурить?

Он прикладывает трубку обратно к уху и небрежно машет мне, чтобы проходил. Я вежливо киваю в знак согласия и с охотой подчиняюсь.

Делаю несколько шагов, разворачиваюсь и иду обратно к метро. Если бы мог улететь обратно в Англию, я бы сделал это. Если бы мог поехать сейчас в Вермонт, я бы это сделал. Но я еду всего лишь в Вашингтон Сквер Парк.

Сегодня первый день весны. В частности, в Вашингтон Сквер Парк. Уличный поэт с короткими дредами громко декламирует стихи. При этом рьяно клеится к каждой юбке. Надо отдать должное — делает это элегантно. Тем не менее вызывает разочарование и даже презрение у тех красоток, которые подходят к нему сказать, что им понравились его стихи. И которым он тут же предлагает продолжить чтение в более интимной обстановке. Пара в черном выгуливает на поводке собачек-уродов. Их целая куча — штук десять. Размером меньше голубей, лысые, некоторые на трех лапках, у иных бельма на глазах. У одной глаз разбух и по размеру чуть ли не больше ее самой.

— Таких милашек только отдавать в дом для собак с ограниченными возможностями, — дружелюбно обращается ко мне с лавки испанец, словно подсказывая, что мне нужно отвечать и как следует себя вести.

— Я как раз в таком месте работаю, — говорю.

— В доме для неполноценных собак?

— Для людей.

Испанец замолкает. Не получилось.

Обвожу взглядом парк. Он похож на музейное здание, мимо которого постоянно проходишь, но оно всегда закрыто, так что внутрь никак не попасть. Напротив ждет чего-то в остервенелом оцепенении перезрелая блондинка на скамейке. Отворачиваюсь, а когда снова поворачиваюсь, вижу возле нее красивого элегантного негра. И красота, и элегантность ненатуральные. Впечатление, что выглядеть стильно не доставляет ему удовольствия и одет он так классно по обязанности. Напоминает участника хэллоуинской маскарадной процессии, нацепившего оригинальный костюм.

Он что-то ожесточенно объясняет блондинке, которая гораздо старше и некрасивей его. Возможно, то, что, соблазнив ее, он отыграется за все испытания, которые выпали на долю его народа, годы рабства, сегрегации и унижения от белых. Ему совершенно не важно, что и кому говорить. Он исполняет свой долг перед страной, а может быть, перед биологическими предначертаниями Вселенной. Очевидно, знакомство с женщинами — его главная и основная работа. В том, как он беседует с блондинкой, чувствуется озабоченность, которая есть у боссов, которые тащат на своих плечах всю корпорацию. У женщины вид немного грустный, она обреченно смотрит на собеседника.

В центре площади околачивается молодой человек славянской внешности. Вид московского пэтэушника, парня с автокомбината, где я отрабатывал УПК в девятом классе. Замусоленная грязная куртка, весь потрепанный и пыльный. Его взгляд мечется в надежде натолкнуться на того, с кем можно будет заговорить. Поскольку я единственный, кто не отводит взгляда, он заговаривает со мной, но я понимаю, что он не говорит, а механически произносит заученные слова.

— Приятно тратить деньги родителей, заработанные порочным путем, на благородное дело. — Он произносит это уголком рта, вглядываясь в самый отдаленный край парка, где точно нельзя ничего рассмотреть.

— На что ты их тратишь? Крэк? — Я не до конца уверен, что задаю нужный вопрос.

— Кокаин, — строго поправляет он меня. — Моим родителям принадлежит одна из крупнейших компаний по производству мяса в Калифорнии. Я вегетарианец, поэтому считаю, что то, что они делают, — это зло. Так что приятно знать, что хотя бы часть их гнусных миллионов уходит на что-то стоящее.

Я замечаю, что у него искалечена носоглотка.

— Они все еще думают, что я учусь на юриста, — указывает он на корпуса Нью-Йоркского университета. — Но разве я стану получать профессию, в которой главное — подписывать договор с дьяволом? Да лучше я сяду на скамью подсудимых! Я уже сидел на ней однажды, и мне это вполне понравилось. Так хотя бы можно сохранить душу целой. Даже в моей квартире и то висит портрет Мао Цзедуна, точно такой же, какой висел в камере Тайсона, когда тот отбывал срок. Я здесь живу, — вздергивает он голову в сторону дорогущих домов на улице, идущей вдоль парка.

— Да ну?

— Ага, — подтверждает чуть затравленно. — Вышел подышать воздухом на пять минут. Дома меня ждет вот такая линия. Должен же я иногда брать передышку, — говорит с претензией к кому-то. — Теперь нюхаю в долг, — добавляет нервно и вдруг начинает судорожно оглядываться, быстро и тяжело дышит, по лицу пробегает гримаса паники, с ним вот-вот случится приступ. Но успокаивается. — На секунду показалось, что Дуглас здесь. — Это он объясняет испанцу, с которым я только что болтал про собак.

— Если бы Дуглас был здесь, тебя бы здесь не было, — шутит испанец.

— Как у тебя отношения с родителями? — спрашиваю.

— Последнее время мы стали гораздо ближе, — горячо и с готовностью отзывается молодой человек. — Особенно после того, как приговор мне вынесли не настоящий, а условный. Думаю даже поехать в Калифорнию, познакомить их с моей девушкой. Надо только дождаться, когда она выйдет из лечебницы. Знаешь, каково заниматься сексом на героине? — он доверительно наклоняется он ко мне. — Все становится таким ме-е-е-е-едленным, что ты даже забываешь, что им занимаешься. — По тому, как он тянет «ме-е-е-е-едленный», я начинаю прекрасно понимать, как это — заниматься сексом на героине.