Гувернантка

Почту со Вспульной эвакуировали. Помощник почтмейстера Кораблев, который хорошо помнил «элегантную фройлейн Зиммель» (она ведь столько раз заходила к нему за письмами!), отправился на фронт в Восточную Пруссию, где однажды ранним утром погиб на берегу красивого озера во время штурма окопов войсками германского императора.

На лугу за Нововейской, там, где когда-то стояли табором цыгане, устроили военное кладбище, на котором теперь хоронили гусар из прусского полка Макензена и красавцев офицеров из петербургского лейб-гвардейского полка.

В костеле св. Варвары ксендз Ожеховский служил мессы за благополучие отцов и сыновей, которых с вокзала Варшавско-Венской железной дороги везли в товарных вагонах, вместе с пушками и полевыми кухнями, на далекую реку Стоход [62], про которую раньше никто не слышал.

В квартире советника Мелерса на Розбрате жили теперь офицеры из Берлина и Алленштейна [63].

Когда в Европе наступил мир, а русские и немцы на какое-то время покинули Польшу, Целинские вернулись в Варшаву. В дом номер 44, где их ждал Анджей, входили с опаской, однако на Новогродской уже мало кто помнил о давнем происшествии в костеле св. Варвары, повлекшем за собой столько волнений. В домах по обеим сторонам улицы на многих дверях значились фамилии уже новых жильцов. Те, кого забрали в ту или иную из маршировавших через Польшу армий (так случилось с дворником Маркевичем), сгинули на бескрайних равнинах между Днестром и Вислой, те, кому удалось пережить самое худшее на месте, не забивали себе голову давно минувшим — как они полагали — прошлым, безвозвратно поблекшим на фоне великих событий дня сегодняшнего.

Для Целинских начались хорошие времена. Отец Александра зарабатывал на поставках продовольствия («вагонных», как говорили в Собрании) военному министерству, с изрядной прибылью продавая зерно, которое он покупал у евреев в Подлясе. Целый год семья проводила на Новогродской, но летом, когда городской воздух над брусчатыми мостовыми Варшавы начинал дрожать от зноя, соблазн далекого путешествия оказывался неодолимым. Целинские отправлялись «на море», в «летний дом», белый особняк с черным антаблементом, который ждал их в саду под соснами на Ронштрассе. В июле и августе коляска «на резиновом ходу» каждое утро везла всех в курхаус [64], откуда отправлялись на прогулку по длинному пляжу, далеко, до самого ипподрома и купальни в Цоппоте, чтобы потом, под вечер, не спеша возвращаться по песчаной дороге через поля, откуда видны были Карлсберг и Собор. Анджей часами плавал на лодке возле пристани. Стройный, высокий, загорелый. Шрамы под ключицей уже почти не были заметны.

Весной в квартиру на Новогродской внесли новую мебель, березовую, с малиновой обивкой, купленную на Вильчей у Залевских, обои заменили более светлыми, переложили мозаичный пол в гостиной, добавив немного эбенового дерева, но у старшего Целинского даже мысли не возникло избавиться от белого особняка с черным антаблементом, стоявшего в саду под соснами, хотя большую часть года там никто не жил, а купцы из Лангфура [65] предлагали очень хорошую цену. Как же приятно было иметь такой дом, вдобавок на море! На зиму опускали жалюзи, запирали дверь на засов, дом исчезал под снегом. С ноября по апрель садовник Верфель, инвалид из-под Седана [66], которого Целинским порекомендовала госпожа Кюне, проверял замки на воротах, подстригал грабовые шпалеры, сажал туи и очищал от буковых листьев пруд перед верандой. Только в середине мая отодвигали задвижки, поднимали жалюзи, мыли запыленные окна. Дом набирался солнечного блеска. Целинские приезжали обычно в субботу или в воскресенье пополудни с грудой дорожных кофров и ивовых корзин с летней одеждой.

Время от времени до Ронштрассе доходили известия о старых знакомых.

Письма от Яна, которого Керженцев оставил в петербургском институте своим ассистентом, были длинные и порой забавные. Ян подробно писал обо всем, что видел на Невском проспекте и в окрестностях Зимнего дворца, но когда в варшавских газетах начали появляться сообщения о «большевистском терроре», якобы — как писали журналисты — приобретающем в России поистине «азиатский размах», письма вдруг перестали приходить. Вести о судьбе Яна — впрочем, сомнительные и противоречивые — дошли до Варшавы лишь спустя несколько месяцев, когда в привокзальных гостиницах появились «белые» русские из разбитых армий Деникина и Врангеля.

Был среди них и Игнатьев, которому удалось бежать из Петербурга через Таллин. Однажды вечером он навестил отца Александра в конторе на Злотой. После долгого обсуждения российских событий он рассказал о том, что услышал от одного петербургского врача, вместе с которым удирал из России на борту английского судна, идущего из Таллина в Гамбург.

В рассказе Игнатьева не все было ясно.

Одно не вызывало сомнений: после смерти Керженцева Ян стал заведовать отделением в институте. Будучи выдающимся кардиологом, он пользовался превосходной репутацией в лучших кругах Петербурга. Образ жизни вел размеренный, деля время между работой и посещением театра на Купеческой, где играли пьесы итальянских авторов и иногда хорошо исполняли Вагнера. Лишь короткое и бурное знакомство с поляком Виткевичем [67], который, после покушения на эрцгерцога Фердинанда, странным образом, через Австралию, добрался из Галиции до Петербурга, где поступил на службу в полк лейб-гвардии, внесло в его жизнь некоторый сумбур. У офицера случались боли под ложечкой и острые приступы страха. После сеансов, которые, — рассказывая об этом, Игнатьев не мог удержаться от иронии, — они называли «починкой души», пациент и врач вместе отправлялись на Сенную площадь в ресторан с цыганами, где в клубах табачного дыма, к радости случайных посетителей, до утра вели громогласные споры о греческом искусстве и потрясающих открытиях венского доктора Фрейда. Месяц спустя они расстались после резкой ссоры, хотя — как было замечено — не потеряли друг к другу уважения.

Причиной, кажется, была женщина. Ян якобы попросил офицера, который в свободное от службы время рисовал портреты, написать портрет молодой дамы по фотографии, которую Ян ему вручил. На обороте снимка, сделанного хорошим фотографом, была двуязычная надпись «Фото Атлас — Хожая, 17». Офицер, славившийся своей экстравагантностью, уже на следующий день прислал Яну с адъютантом пастельный портрет, который — как, не скрывая негодования, рассказал кому-то Ян — возмутительным образом оскорблял изображенную на фотографии особу. Ян заплатил за рисунок 25 рублей, то есть сумму немаленькую, лишь затем, чтобы сжечь его немедленно по возвращении домой.

Портрет — как рассказывали позже — был выдержан в пурпурно-синих тонах. Рот женщины напоминал растрепанный влажный лепесток карминово-красной розы, глаза — сощуренные, затуманившиеся в экстазе — горели зеленоватым блеском, щеки пылали нездоровым румянцем, а глубокое декольте почти целиком открывало грудь цвета синеватого, испещренного прожилками мрамора. От портрета веяло вожделением и смертью, но, изорвав в клочья расписанный яркими красками картон, Ян внезапно почувствовал необъяснимое сожаление и спрятал фотографию, по которой был сделан портрет, на самое дно чемодана, с которым приехал в Петербург из Варшавы.

После событий 1917 года Ян, хотя и без особой охоты, остался в городе на Неве. Во время восстания кронштадтских моряков он показал себя энергичным, решительным и справедливым врачом. Спустя несколько лет, когда облик России коренным образом изменился, Ян, как выдающийся специалист по болезням сердца, снискал популярность среди высоких московских сановников, которые терпеливо сносили предписываемые им утомительные обследования. Однажды в его кабинет пожаловал академик Кузнецов и передал ему распоряжение самого Егорова принять участие в важном консилиуме. 18 апреля в сумерки Яна в черном автомобиле привезли в кремлевскую больницу, где он якобы участвовал в консилиуме вместе с Кузнецовым, Розенкранцем и специально вызванным из Казани академиком Борисевичем.