Гувернантка

Стефан Хвин

Гувернантка

Расскажу вам про Эстер [1]

Наверно, не один из читателей «Гувернантки» (в польском оригинале роман называется «Эстер» — примеч. пер.) задаст себе вопрос: кто же она, эта таинственная Эстер? И недоуменно задумается. В созданном Хвином, казалось бы, «перегруженном» деталями мире, где столько места занимает описание интерьеров, платьев, мелочей, фруктов, так немного сказано о персонажах. Портрет Эстер да и не только ее — скорее эскиз, набросанный несколькими штрихами. Какое-то движение: изгиб шеи, вытянутая рука, приподнятые уголки губ. Связь с вещами, которые нетленны: черепаховый гребень, кольцо, перчатка. Эстер — принадлежность описываемого мира, одновременно реальная и нереальная: беглых штрихов недостаточно, чтобы полностью включить ее существование в систему этого мира. Поразительно, с какой тщательностью рассказчик старается воссоздать давно ушедший мир, с какой нежной любовью его описывает. Параллельно — постоянные попытки разгадать тайну, приближающиеся к правде домыслы и частичные открытия. Бок о бок то, что минуло, и то, что чуть дольше задержалось во времени; тело и вещи; жизнь и смерть.

К Стефану Хвину прилип ярлык любителя детали — это, хотя и верно, однако, пожелай мы таким определением ограничиться, упрощает образ его творчества. Ведь рядом с элегическими описаниями предметов едва ли не более важное место занимают развивающиеся по законам музыкального жанра размышления, касающиеся, хочется сказать, мироощущения, основных проблем бытия. Рефлексии, опирающиеся на детали, вырастающие из них, с ними переплетающиеся; возвращающиеся, будто эхо, с удивительной регулярностью, с частотой, установленной на уровне композиции.

В конструкции прозы Хвина довольно отчетливо просматривается некое правило. Регулярно появляющиеся мотивы сплетаются в главную тему: в романе «Ханеман» это тайна смерти, рассуждения о которой сопровождаются отступлениями, касающимися разных ступеней экзистенциального опыта, в «Гувернантке» — «бегство от жизни» и «возвращение к жизни». Здесь тема развивается по нескольким линиям, завязывающимся в композиционно-смысловые узлы: история Эстер Зиммель; накладывающаяся на эту историю, но несущая свой отдельный смысл ницшеанская линия («радостная весть» о человеке в мире, в котором «умер Бог»); российская линия (напряжение и эсхатологическая тревога). Если добавить, что в своей прозе Хвин охотно позволяет звучать другим голосам (взять, к примеру, парафразы произведений Ницше; в главе «Рассказ о студенте» слышен Достоевский; в повествование вставлены цитаты из Пруса и Свентоховского — не знаю, подлинные или стилизованные апокрифы, да это и не важно: важна сама «открытость» по отношению к чужим текстам), то станет ясно: это многоголосая, палимпсестная, изобилующая разными смыслами проза. Что делать с таким богатством?

Нелегко в сравнительно небольшом предисловии описать созданный Хвином многомерный мир. «Гувернантка» заслуживает обширного исследования, долгого кропотливого анализа, я же сейчас хочу предложить иной подход к чтению романа — не систематический, а, скорее, сводящийся к регистрации впечатлений; впрочем, попытаюсь избежать искушения перескакивать с цветка на цветок. Во избежание недоразумений признаюсь: мне нравится читать Хвина, я рад, что в польской прозе обнаружилась (узнаваемая!) специфическая тональность: деликатное прикосновение к несуществующему, меланхолические описания предметов и людей, странные вопросы, казалось бы, далекие от всех этих чашек, платьев, буфетов.

В особенности эти трудные вопросы! Они не желают укладываться в рамки восприятия, сформированного массовой культурой! Писатель с маниакальной (прошу меня простить за это слово) настойчивостью подталкивает читателя к вопросам, которые обычно предпочитают оставлять назавтра, на послезавтра. В конце концов, мы не смогли бы жить, если б каждый день решали загадки жизни и смерти, если бы постоянно размышляли об иллюзорности бытия, о прочности вещей и непрочности наших тел, сокрушаемых временем с упорством, достойным лучшего применения. Но согласимся, что в мире, где не задаются трудными вопросами, жить не очень-то интересно. Мне хочется подчеркнуть — не новую, впрочем, — мысль, что порой стоит посмотреть по сторонам с позиции кошки в пустой квартире, с позиции предметов, чей срок службы неожиданно удлинился, — всех этих хрупких чашечек, умудряющихся неведомо как переживать войны. В мире Хвина тема «жизни» и «смерти», нестабильности и, по сути, случайности существования людей и вещей ведет «под землю», к глубинным поискам истины. Какой истины?

Отнюдь не однозначной, больше того — нагруженной противоречивыми смыслами, хотя где-то на дне проясняющейся, обещающей в определенных экзистенциальных ситуациях обнажиться до конца. Отсюда мотив самоубийства в «Ханемане», мотив ухода в небытие в «Гувернантке». И все-таки, что же это за истина, может спросить нетерпеливый читатель. Нетерпеливого следует отослать к программам MTV. Я не стану отвечать прямо, поскольку считаю, что прямой ответ подобен удару палкой, когда требуется осторожно забить тоненький гвоздик.

Итак, я возвращаюсь к загадочной Эстер Зиммель. Она внезапно появляется в богатой квартире дома 44 по Новогродской улице, нарушая покой ее обитателей, определяя их дальнейший образ жизни, — но как? Для начала можно сказать, что она помогает осознать, сколь тонка граница между жизнью и смертью. Как же так: красивая, элегантная, образованная, прибывшая из цивилизованного мира — и вдруг убегает от жизни? Почему? Кто в этом «виноват»? Бог (как наивно полагает юный Анджей), Ницше (несущий «радостную весть», которая отравляет желание жить), а может, дьявол (в чем убежден Васильев)? Или, может быть, медицина, не способная победить болезнь? Ответы возможны разные, но ни одному из них не дано стать окончательным. Ясно лишь, что в связи с таинственной болезнью панны Зиммель благополучный мещанский дом утрачивает свою онтологическую стабильность. В конечном счете красивое постельное белье, попорченное горячечным потом, летит в печку. Непонятная болезнь панны Эстер лишает покоя и Александра, чье будущее мостостроителя казалось в высшей степени надежным. Никто и ничто не останется таким, как прежде. Почему?

Можно было бы сказать, что Эстер и попадающие с ней в резонанс персонажи — Ян, Мюллер или советник Мелерс — каждый на свой лад открывают жестокую правду: в мире природы мы отнюдь не занимаем особого положения. Однако вопрос, сколь бы ни разнились ответы на него, один: как жить в мире, в котором «Бог мертв», а природа, заняв освободившееся место, ведет коварную, хотя доступную для понимания игру. Такую игру, которая заставляет рассказчика увидеть в коллекции минералов советника Мелерса потухшие глаза панны Эстер. Амбивалентность «живого» и «мертвого», оспаривающая как божественный порядок, так и систематику Линнея. Когда каждая вещь, каждое существование может в любой момент стать чем-то другим. «Я подумал, что эти едва заметные перемены в затронутом болезнью теле, помутневшие зрачки, потерявшие блеск волосы… все эти едва заметные перемены как будто уже сейчас — при жизни — возвещают о постепенном, но неизбежном превращении тела в песок, в глину, в первичную, несформировавшуюся материю, которая не знает, чем хочет стать, да и станет ли чем-нибудь?»

Куда же бросаться в поисках объяснений, если религия свергнута с трона, который занимала почти два тысячелетия? Есть ли «что-то» за пределами натуралистического опыта? Да. Есть еще, условно говоря, ницшеанский мир. Рядом с «темными» идеями — идеи «светлые». Но нечего и пытаться обнаружить у Хвина ницшеанство в качестве альтернативы. Здесь мысль, если и углубляется в отдаленные области познания, далеко не всегда возвращается с верой в истины, вытекающие из «радостной вести».

Так в чем же, все-таки, причина болезни Эстер? Как я уже говорил, в романе лейтмотивом повторяются рассуждения, связанные с вопросом: «Но в какую минуту наше восприятие жизни дает трещину и то, что прежде радовало, перестает приносить радость?» В поле этого вопроса вписываются судьбы и других персонажей — Марии Вестеры и эрцгерцога Рудольфа, жалкого Мюллера, именующего себя Майерлингом, а также Яна, ксендза Олендского и Александра, от лица которого ведется повествование. Впрочем, не все они во внезапно открывшейся пустоте выберут вариант Эстер или — гораздо более радикальный — вариант любовников из Майерлинга.