Выбор Донбасса

— Ну, слава Богу! — выдохнул Мазей. — Я к тебе Иваныч вот зачем пришел. Помощь твоя нужна.

— Кажи!

— Да Борьку надо похоронить! — помявшись «выронил» Мазей.

Егоров положил на пол щепу, которую готовил для печи и поднялся.

— Нашего Борю? — тихонько спросил.

— Нашего, Иваныч, нашего. Только выходить тебе сейчас нужно, потому как скоро эти засранцы могут обстрел начать, а потом в погреба и окопы попрячутся от «ответки». И, значит, нас с тобой не заметят.

Егоров схватил тулуп, накинул ушанку и направился к выходу.

— Побрели, что ли, по дороге расскажешь, — бросил он.

* * *

Однако толком обо всем Николаевич рассказал, когда они Борьку из посадки волокли. Пока к дому Мазея брели, и вправду обстрел начался. В морозном воздухе минометы грохотали раскатисто. И хотя оба и не такое слыхали, а все равно головы в плечи вжимали, да то и дело приседали, потому что хрен поймешь, откуда выстрел и куда «пошелестело». К моменту, когда все поутихло, уже от дома Мазея к посадке двинулись.

В общем, по словам Максима Мазея, он утром за дровами потащился. А так как поблизости сушняк уже весь поломал, то вглубь поплелся. А когда груду валежника разбирал, нога босая показалась. Николаевич хотел было деру дать, до больно дровеняка хорошая была. Потому потянул он ее настойчивей и все тело показалось.

— Присмотрелся, на руке левой наколка Борькина, помнишь, он все стеснялся ее, — рассказывал Мазей тихонько, когда они с Егоровым Борьку на большую ветвь положили и во двор Мазея волокли.

По молодости Борька в Луганске себе татуировку сделал, было тогда модное поветрие — «ироглифы» китайские писать на обратной стороне руки. Бориса даже одно время «китайцем» за это звали. Он все собирался свести татуировку, но что-то не сложилось

— Если б не наколка, сразу б не признал, — рассказал Мазей, — Потому как лица на нем что не было, все измочаленное.

Егоров молча согласился. Он долго в Борькино лицо вглядывался, все пытался соотнести увиденное с тем молодым парнем, который ему «контрреволюцией» грозил.

— Кто ж его тут бросил-то? — спросил Егоров, когда они на две минуты перекур устроили. Перекур, понятное дело, условный, ибо сам Егоров никогда не дымил, а Мазей по состоянию здоровья еще лет 10 назад бросил.

— Да эти ж твари и запытали, — тяжело дыша, прошептал Николаевич, указав взглядом на расположение военных за селом.

— Думаешь, в плен Борька попал? — уточнил Егоров.

— К гадалке не ходи! — отрезал Мазей. — Не зря шептались, что у нас тут ополченцы партизанят.

В общем, кое-как дотащили они тело до двора Мазея. Потом еще часа три дрова разбирали с поленницы, потом поочередно яму рыли, туда тело положили и снова дровами прикрыли.

— Вот скажи, Николаевич, может, я что-то в этой жизни так и не понял? — обратился Егоров к Мазею.

Они в доме сидели, Мазей пытался печь запалить, а Егоров безучастно сидел рядом, пытаясь сложить свою мысленную таблицу умножения.

Мазей со второй попытки дрова поджег, те загудели, потянуло первыми струйками тепла.

— Что непонятно-то, Иваныч? — отозвался он наконец-то.

— Не могу я Борькину смерть понять, — нехотя признался Егоров. — Ведь жил себе парень, не дурак какой был, а с чего на смерть пошел?

— Так ведь он Родину защищать пошел, Иваныч. Что ж тут непонятного?..

— Ты мне чушь пропагандную не неси, — возмутился Егоров. — Родину мы в Великую Отечественную защищали, а сейчас паны холопов лбами сбивают.

— Это на майдане они сбивали народ, Иваныч, а теперь уже другая ситуация. Теперь уже не холопы дерутся, а пацанва ради нас жизнью рискует, — мрачно ответил Мазей, ставя на печь литровую кружку с водой.

— А за что рискует?! — взбеленился Егоров. — Или ты тоже в «эленерию» веришь?

— Да мало ли во что я верю, Иваныч! Но только никому не дано право народ гнобить только за то, что мы здесь живем и на майдан не ездили, — угрюмо ответил Мазей и протянул Егорову кусок хлеба. — На, подкрепись, тебе еще назад брести. Проводить?

— Сам дойду, — буркнул старик.

И ведь дошел же! Хотя вечерний обстрел был особенно громок. А когда в 200 метрах в развалины ФАПа мина прилетела, Егоров выматерился и глубоко в снег вжался.

А когда утихло вокруг, доплелся до хаты.

* * *

После майдана старик уже только на себя полагался. Поэтому НЗ, пусть и скудный, но сделал. Понятно, почему НЗ скудный: пока две пенсии в доме было, да сын помогал, дышалось легче. А с одной пенсией — уже иная картина. И сын последний раз деньги матери на похороны передавал.

Тем не менее, скрепя сердце, старик спичками, солью и водкой запасся. Запасы пришлось в райцентре делать — нечего односельчанам повод для слухов давать. Еле допер потом «кравчучку» до хаты.

Так что печку было чем растопить.

На улице разгар дня был, когда на дворе хруст снега послушался, а за ним — стук в двери. Старик не запирал ни ворота, ни дверь входную. Да и от кого прятаться: местных в селе и без того сотни две осталось, да и те из дому без повода не высовывались. А «гости»… Так эти и стучаться не станут, ежели приспичит.

Вообще, он после вчерашних событий никак в себя не мог прийти. Кое-как утром поднялся, кряхтя дочапал до кухни, облил лицо мерзлой водой, силой заставил себя пойти за дровами.

И вот час назад вязанку сухостоя приволок. Все печку пытался растопить, но с мороза руки не могли отойти, тряслись, как с перепою. Сидел возле печки, на ладони дышал.

— Открыто! — крикнул Егоров.

Пришла, оказывается Настя, внучка Марии Павловны. Раньше-то они через два дома соседями были, но когда украинцы все вокруг минировать начали, перебрались к родственникам на другой конец села.

Зашла девчонка крадучись, словно к чужим. С собой принесла пакет «регионовский» — того, что с эмблемой партии, которая столько лет при власти была, а вот, глядишь, при первых же ударах, рухнула. Собственно, даже с пакетом таким «освободителям» опасно на глаза показываться, но, видать, огородами шла…

— Дедушка, здравствуйте! Что вы тут, как?

Мигом оценила ситуацию, взяла из стариковских рук спички, умело, по-хозяйски, растопила печку. Дрова загудели ровно, пошло тепло в хату.

— Спасибо, доча, — поблагодарил старик. Кряхтя, встал, схватил клюку, уселся на стоящий рядом табурет. — Ты мне что, гостинцев принесла? Да ну перестаньте, что я — не знаю, как вы сами живете?..

— Дедушка, мы уходим!

— Куда? — в груди старика что-то ухнуло. Задавая вопрос, он, в принципе, уже знал ответ.

— В райцентр попытаемся прорваться, — продолжила девчушка. Впрочем, какая она «девчушка»? Если года два назад школу заканчивала, теперь, значит, и вовсе — девица на выданье. Хоть и выглядит устало. А кто сейчас в селе из местных за собой следит? День бы пережить — и славно.

Помолчали. Девушка показала на пакеты:

— Здесь гречка, пол-литра масла, перловка. Что-то еще бабушка положила. Я не знаю. Нам-то оно ни к чему, если прорвемся, голодными не останемся, а если не выйдет, будем к вам кушать ходить.

Господи, да она и шутит еще!

— Что вы надумали! — проворчал Егоров. — Как пройдете, эти ж (он кивнул головой в сторону улицы) — не пропустят!

— По темному пойдем, главное — по-над центральной улицей аккуратно пройти, чтобы мину не поймать. И до «камня» быстренько успеть, а там нас ополченцы и спасатели вывезут. В райцентре место для беженцев есть — в школе-интернате все живут, — уверенно сообщила она.

— Откуда ты все это знаешь?

— Соседей наших вчера встретила, они, оказывается, связь поймали, со своими из райцентра давеча говорили. Те им все рассказали.

— Ох, опасно же!

— Да не опасней, чем здесь, дедушка! — горячилась девушка.

Старик кивнул. За истекшие полгода он о действиях украинских военных в селе прознал немало. И про то, что центральную улицу они заминировали, а никого из местных не предупредили и люди погибли. И про то, что если видят — дом подходит для обороны, выгоняют жителей, загоняют свою технику. Сам слыхал, как один военный другому бахвалился, мол, на квартиру уже заработал, теперь на машину зарабатывает.