Выбор Донбасса

Но все оказалось проще — Свечкин подхватил старуху под колени и на горбу потащил ее в дом.

Я — маленькая лошадка, завертелось у Телицкого в голове.

Нет, это от души. Он их, наверное, и в туалет и по прочим делам так таскает. Еще бы за раз двоих брал. Особая областная кавалерия. Нет, такси. А сейчас я покажу вам наши достопримечательности...

И-го-го!

Телицкий шагнул к колодцу.

— Алексей, — услышал он голос Макара Ильича, — вы не могли бы...

Это был подлый, прицельный, беспощадный вопрос в спину. Интересно, можно ли накрыться ведром и отползти туда, где бурьян погуще?

— Да? — выдохнув сквозь зубы, повернулся Телицкий. — Вы тоже претендуете на перевозку на закорках?

— Нет, что вы! — отклонился на лежаке Макар Ильич. — Я за Ксению Ивановну попросить хотел. Вот ее бы...

Телицкий вздрогнул. Ему почему–то вспомнился Гоголь с его «Вием». Ездила, ездила на честном парубке Хоме Бруте ведьма, пока не заездила.

Перекреститься что ль?

— Я лучше воду, — криво улыбнулся он. — Сейчас Юрий появится, отнесет, как он умеет. А я с лежаками подключусь.

Вдалеке бухнуло снова.

— Вот чего они стреляют? — подняла голову Людка и выпростала руку из-под одеяла. — Вот чего? — она направила ее ладонью в небо, словно обращаясь к кому-то там живущему. — У них расписание или так лупят? Или пьяные там все? Они по кому бьют?

— По Горловке, кажется, — сказал Макар Ильич.

— Зачем?

— Дьяволы, — подала голос Ксения Ивановна. — Вот и весь ответ.

Телицкий предпочел вернуться к колодцу.

Перевернул ведро, сел, достал сигареты. Закурил, наблюдая сквозь бурьян, как появляется блаженный Свечкин и подхватывает Ксению Ивановну. Ее он бережно понес на руках, видимо, не уверенный, что она удержится на спине.

Телицкий скривил рот.

Сука, подумалось ему. Какое, к чертям, интервью? Что спрашивать-то? Не хотите ли вернуться? Ага, хочет он, аж торопится! Каким видите свое будущее? Что пожелаете читателям нашей газеты? Дружите ли вы с головой?

Телицкий выдохнул дым и понял вдруг, что тошно ему вовсе не от вопросов, которые надо задавать, а от предполагаемых ответов.

И ведь не ясно, кто будет выглядеть идиотом.

Он затянулся. Вопрос: а такие ли они другие? Все люди разные. Свечкин — просветленный. Бусыгин — сука. Старики — слабые.

Нет, все же донецкие и луганские — упертое дурачье. А мы тогда? Может мы тогда... Если с другого ракурса?

— Алексей!

Телицкий вздрогнул и поднялся.

— Что?

Свечкин махнул ему рукой.

— Давайте лежаки занесем.

Лежаки были пусты. На столе, в окружении чашек, топорщила золотистый край распотрошенная пачка печенья.

Обтирая носки ботинок о траву, Телицкий подошел. Они взялись за перекладины.

— Много наносили? — спросил Свечкин.

— Ведер пятнадцать.

— На ванну около сорока нужно.

Телицкий стукнул каблуком о крыльцо.

— Кому нужно?

— Им, — качнул головой на дверь Свечкин.

Телицкий промолчал. Синхронно приподняв лежак, они втиснули его в дверной проем.

— Ну а кто, если не мы? — спросил Свечкин.

Одеяло упало, Телицкий едва не наступил на него.

— А других нету?

— Видите же.

Они поставили лежак у печки. Свечкин вернул одеяло на место. Старики и старухи, рядком сидящие за придвинутым столом, ели вареную картошку, кто ложкой, кто руками. У Марии Никифоровны размотался бинт и лежал в миске экзотическим гарниром. У Всеволода в жуткие складки сбивалось родимое пятно. В двух банках краснели маринованные помидоры.

Вышли за следующим лежаком.

— Не понимаю, с какой радости, — сказал Телицкий, — никто ж ничего, ни Россия, ни Захарченко. Какой-то мазохизм.

Свечкин вдруг светло улыбнулся.

— Я расскажу. Они лягут после обеда, и у нас будет время.

— Я надеюсь.

Они занесли и расставили лежаки. Запахи еды мешались с запахами лекарств, белья и слабого, идущего от полов лимонного аромата.

— Перекурим? — спросил Телицкий.

— Вы идите, я сейчас, — сказал Свечкин.

— Ясно.

Телицкий вышел на крыльцо, подставил лицо нежаркому солнцу, ощущая, как мягкая усталость разливается по плечам. Наносился. Обслужил. И где хоть слово благодарности? Жди до морковкина заговенья.

Курить расхотелось.

Телицкий достал телефон и побрел к дороге, пытаясь поймать хоть одно деление на значке связи. Мимо и мимо.

Он свернул, поднялся из низинки в разбомбленную пустоту. Не ловило. А к вечеру, пожалуй, и разрядится.

Телицкий зигзагом прошел чуть дальше, и деление вдруг вспыхнуло и погасло. Шаг назад, шаг в сторону — ничего. Он поднял трубку над головой, прошел назад к домам в низинке.

Загорелось.

Почему он набрал номер матери, а не редакции — бог знает. Видимо, среди стариков подныла душа: она-то там как, без тебя? Забыл?

— Мам?

В телефоне шипели помехи.

— Алло?

Голос матери был резок. Он представил, как она, привстав на кровати, хмурит лицо, пытаясь разобрать сквозь шипение, что ей говорят.

— Мама, это Леша. Как ты?

— Я — хорошо, — несколько отстранено сказала мать. — А ты где?

— Я в командировке, на Донбассе.

Телицкому приходилось кричать, он почти физически ощущал, как слова продираются сквозь расстояние.

— Где?

— В командировке! Под Донецком!

— Убивай их, — сказала вдруг мать. — Они не достойны... Это другие люди... они сами... дох...

Связь прервалась коротким гудком.

— Алексей.

Телицкий обернулся, пряча телефон в карман.

Свечкин, стоящий у одноногого столика, показал ладонью на расставленные тарелки.

— Пообедаем?

— Да, — кивнул Телицкий, возвращаясь, и смущенно объяснил свою отлучку: — Матери звонил.

— Дозвонились?

— Нет.

— Здесь плохо ловит.

— Я понял. И электричества нет, не зарядиться.

— Подкиньте чурбачок, — попросил Свечкин.

— Ага.

Подпнув один чурбак Свечкину и взяв из кучи второй себе, Телицкий запоздало сообразил, что куда-то сюда вчера вечером мочился.

В тарелках лежало по три небольших картофелины, по куску тушеного мяса из банки, в осколках жира, и по помидоринке.

— Не густо, — сказал Телицкий, обтирая ладони о джинсы.

— Чем богаты.

Свечкин подал ему тонкий ломтик хлеба.

— И хлеба у вас — в обрез, — констатировал Телицкий.

— Завтра Николай привезет.

— А вы как наседка.

Свечкин пожал плечами.

Несколько минут они молча ели. Картошка уже остыла, а мясо так и вовсе было холодным. Помидорка понравилась Телицкому больше всего.

— В зоне разграничения нас покормили гречневой кашей, — сказал он. — А в Киеве стало много бомжей.

— Бывает, — сказал Свечкин.

— Мне кажется, мир катится ко всем чертям.

— Умирает то, что должно было умереть.

— Вы про Украину?

— Про то, во что она превратилась.

— Хорошо, — Телицкий отставил тарелку, — во что же она превратилась? Во что я превратился вместе с ней?

Свечкин посмотрел на него, сосредоточенного, напружинившегося, своими теплыми, светлыми глазами и подвинул бутылку минеральной воды на ноль-пять литра. Телицкий скрутил колпачок, отхлебнул из горла.

— Ну же. Честно.

— Вас никогда не пытали, Алексей?

Телицкий на мгновение задохнулся.

— Кх-что?

— Всеволода вот пытали, — тихо проговорил Свечкин. — Он увидел, как нацгвардейцы тащат к себе в грузовик двух девчонок и сказал фашистам, что они фашисты. Ну, его, значит, ногами отбуцкали и погрузили тоже, всех вместе отвезли.

От копчика к загривку Телицкого продрал холодок.

— Мы рядом стояли. Они в четырех домиках, мы в поле, в палатках. Их человек пятьдесят, нас сорок при пяти гаубицах. Все свои, ходили друг к другу.

Лицо у Свечкина осунулось.

— Пил я тогда много, — сказал он с глухим сожалением. — Поймали, мобилизовали, оформили, приставили подносчиком снарядов. Мне что? Майдан! Свобода! Украину не любите? Ночью лупим куда–то, днем пьем. Как в дыму...