Люди книги

Кларисса глянула на часы и сказала, что ей пора на работу.

— Я посмотрю ваш волосок позже. Позвоните мне домой вечером, часов в девять. Вот мой телефон, и я скажу, что нашла.

В Хэмпстед я поехала на метро, потому что не торопилась, а потом прогулялась по пустырю. Вернувшись в квартиру Марианны, разогрела себе суп и пошла с ним наверх — оттачивать свой доклад. Решила позвонить Озрену домой.

Кто-то взял трубку с первого гудка. Мужской голос — не Озрена — глухо спросил:

— Molim?

— Прошу прощения, я не говорю по-боснийски. Могу ли я попросить Озрена?

Человек легко перешел на английский, но говорил так тихо, что я едва его слышала:

— Озрен здесь, только сейчас он не отвечает на звонки. Вы не назовете себя?

— Меня зовут Ханна Хит. Я коллега Озрена. То есть, я хочу сказать, что работала с ним несколько дней в прошлом месяце, я…

— Мисс Хит, — прервал он меня, — может ли вам помочь кто-то еще из библиотеки? Сейчас не тот случай. Мой друг не думает о работе.

У меня было такое ощущение, будто надо задать вопрос, но ответ тебе уже известен, и ты не хочешь его слышать.

— Что случилось? Это Алия?

Человек на другом конце провода тяжко вздохнул.

— Да, мне очень нелегко говорить об этом. Моему другу позавчера позвонили из больницы и сказали, что у мальчика сильный жар. Тяжелая инфекция. Сегодня утром он умер. Скоро похороны.

Я проглотила подступивший к горлу комок. Не знала, что сказать. Арабы обычно говорят: «Пусть все беды останутся позади». Но я понятия не имела, как утешают друг друга боснийские мусульмане.

— Как Озрен, в порядке? То есть я хочу сказать…

Он снова меня прервал. Очевидно, у сараевцев не было времени выслушивать соболезнования посторонних.

— Он отец, потерявший единственного сына. Нет, он «не в порядке». Но если вы думаете, что он готов прыгнуть в Милячку, то нет, он не готов.

Я чувствовала себя ужасно, но непрошеный сарказм подавил мои чувства и вызвал приступ гнева.

— Ваш тон неуместен, я просто пытаюсь…

— Мисс Хит… прошу прощения, доктор Хит. Другой книжный эксперт сказал мне, что вы доктор, мне следовало помнить об этом. Извините за грубость. Но мы все очень устали с подготовкой похорон, а ваш коллега оставался здесь так долго…

— Что за коллега? — на этот раз я его прервала.

— Израильтянин, доктор Йомтов.

— Он был у вас?

— Я думал, что вы знаете. Он говорил, что вы вместе работаете над Аггадой.

— Гм. Что-то в этом роде.

Возможно, Амитай и оставил записку в моей сиднейской лаборатории. Может, сообщил, что едет в Сараево. Впрочем, я в этом сомневалась. Его приезд в город меня озадачил. И потом… с какой стати он явился в квартиру Озрена? К человеку, горюющему по умершему сыну? Это, что называется, «из ряда вон». Но я, судя по всему, уже ничего не выпытаю у телефонного собеседника. Он положил трубку едва ли не в середине моей просьбы передать соболезнования Озрену.

Неожиданно для самой себя я принялась звонить в аэропорт и заказывать билет. Сказала себе, что мне нужно выяснить, зачем туда приезжал Амитай. Я уже говорила, что к слезам не расположена. Мне не хотелось видеть горюющего отца, так что вряд ли это решение я приняла из-за него.

До аэропорта дозванивалась довольно долго. Как только положила трубку, затрещал телефон.

— Доктор Хит? Это Кларисса Монтегю-Морган из криминального отдела.

— А, да, я собиралась позвонить вам в девять, я…

Интересно, откуда она узнала телефон Марианны, ведь я ей его не давала. Видимо, если работаешь в Скотленд-Ярде, сделать это нетрудно.

— Не беспокойтесь, доктор Хит. Я просто решила, что мои находки представляют интерес, и решила сообщить их вам как можно скорее. Это волосок кошки, в этом нет никакого сомнения. Ткани, отходящие от ствола волоса, остроконечные. Но в вашем образце есть нечто особенное.

— Что?

— Кутикула. В ней есть следы частиц, которые у животных не встречаются. Очень сильный краситель в желтом спектре. Такие частицы можно увидеть в человеческом волосе. Если, например, женщина красила или обесцвечивала волосы. Но у животного я никогда этого не встречала. Думаю, вы согласитесь со мной, что кошки волосы не красят.

Белый волос

Севилья, 1480

Здесь не чувствуешь солнца. Даже по прошествии лет для меня это тяжелее всего. Дома жизнь протекала под ярким светом. Зной у нас пропек землю до желтизны и высушил крышу, так что растрескалась солома.

Здесь и камень, и черепица постоянно холодные, даже в полдень. Свет крадется, точно враг, просачивается сквозь решетки или падает из высоких окон и ложится на пол тусклыми осколками изумрудов и рубинов.

При таком освещении трудно работать. Я то и дело сдвигаю страницу, чтобы она попала в квадратик света, и это нарушает мою концентрацию. Я откладываю кисть и разминаю пальцы. Мальчик подле меня поднимается и идет к девушке за шербетом. Она новенькая. Интересно, где нашел ее Нетаниел Леви. Возможно, как и я, она стала подарком благодарного пациента. Если так, то подарок был щедрым. Она отличная служанка, по каменным плитам скользит, точно шелк. Я киваю, и она встает на колени, наливает жидкость цвета ржавчины.

— Это гранат, — произносит она с незнакомым акцентом.

Глаза у нее зеленые, словно камешки агата, цвет кожи указывает на южное происхождение. Когда она наклоняется над кувшином, одежда на горле расходится, и я замечаю шею цвета зрелого персика. Интересно, какими красками можно его передать. Шербет хорош, она смешала его так, что в сладком сиропе угадывается терпкость фрукта.

— Да благословит Всевышний твои руки, — говорю я, когда она встает.

— Пусть благословения упадут дождем на твои пальцы, — бормочет она.

Я вижу, как распахиваются ее глаза, когда она видит мою работу. Ее губы ожили, и, хотя акцент мешает, думаю, что молитва, которую она шепчет, совершенно другого свойства. Я смотрю на страницу и пытаюсь увидеть свою работу ее глазами. С пергамента на меня глядит доктор, голова его наклонена, он трогает завиток своей бороды, как это бывает, когда он задумывается над интересным явлением. Он мне и в самом деле удался. Замечательное сходство. Словно живой.

Неудивительно, что девушка так поражена. Я вспоминаю о собственном изумлении, когда Хуман впервые показал мне картины, которые так разгневали истовых фанатиков. Но Хуман и сам изумился бы, увидев меня сейчас: я исповедую ислам, а служу иудею. Не для того он меня учил. Но к чему только не привыкнешь, хотя поначалу мне стыдно было служить еврею. Но сейчас я стыжусь только своего рабского положения. Причем сам еврей научил меня этому стыду.

Мне было четырнадцать, когда мой мир изменился. Я обожаемый ребенок важного человека, мне и в голову не приходило, что меня можно продать. Та история встает перед моими глазами как сейчас.

Торговцы ведут меня к Хуману, и кажется, что путь лежит через все известные миру мастерские. У меня на голове мешок, однако запахи и звуки говорят мне, где мы идем: вот зловоние кожевенных мастерских, неожиданно сладкий аромат эспарто — здесь торгуют сплетенными из этой травы сандалиями, я слышу бряцание оружия, глухой перестук ткацких станков и нестройные звуки разных музыкальных инструментов.

Наконец подходим к книжной мастерской. Охранник снимает с моей головы мешок, и я вижу каллиграфов. Они сидят на высокой площадке, обращенной к югу. Там очень светло. Художники располагаются ниже. Торговец ведет меня мимо рядов с сидящими людьми. Ни один из них не поднимает головы от своей работы, ни один не смотрит на меня. Люди в мастерской Хумана знают, что он требует полной концентрации, а за ошибку сурово наказывает.

Две кошки, свернувшись клубком, дремлют в углу шелкового ковра. Движением руки Хуман прогоняет их, веля мне опуститься на колени там, где они только что лежали. Он холодно говорит что-то моему охраннику, и человек наклоняется и обрезает грязную веревку, связывавшую мои запястья. Хуман берет мои руки и видит израненную кожу, сердито кричит на охранника, и тот исчезает. А затем Хуман обращается ко мне.