Малина

Малина: Скажи, наконец, откуда у тебя берутся такие мысли. Ведь я никогда не ездил в Штокерау с Атти, никогда не плавал с Мартином и Атти ночью в Вольфгангзее.

Я: Я всегда все вижу перед собой совершенно отчетливо, я это себе расписываю, так ведь говорят, — например, в точности представляю себе массу длинных бревен на грузовике, все они сразу начинают скатываться назад, а я сижу в машине с Атти Альтенвилем, эта масса скатывается прямо на нас, а подать назад мы не можем, — вплотную за нами выстроилась целая вереница машин, и я понимаю — сейчас эти кубометры леса рухнут на меня.

Малина: Но мы же оба сидим здесь, и, говорю тебе еще раз, я никогда не ездил с ним в Штокерау.

Я: Тогда откуда ты знаешь, что я имела в виду дорогу на Штокерау? Ведь вначале я вовсе не упоминала Штокерау, а говорила вообще о Нижней Австрии, я только о ней и думала, из-за тети Мари.

Малина: Я в самом деле боюсь, что ты сошла с ума.

Я: Не совсем. И не надо говорить, как (piano, pianissimo) Иван.

Малина: Не говорить, как кто?

Я: (abbandonandosi, sotto voce) Люби меня, нет, более того, люби меня больше, люби меня безоглядно, чтобы скорей пришел конец.

Малина: Ты все про меня знаешь? И про всех других — тоже все?

Я: (presto alla tedesca) Да нет, ничего я не знаю. Про других-то уж точно ничего! (non troppo vivo). Что я себе все расписываю, это одни слова, я вовсе не хотела говорить о тебе, специально о тебе. Ведь именно ты никогда, никогда не знал страха. Мы действительно оба сидим здесь, но я боюсь, (con sentimento ed espressione) Я бы не стала тебя давеча ни о чем просить, если бы ты когда-нибудь испытывал такой страх.

Я положила голову на ладонь Малины, он ничего не говорит, не шевелится, но и не проявляет никакой нежности к моей голове. Другой рукой он зажигает сигарету. Моя голова больше не лежит на его ладони, и я пытаюсь сидеть прямо, так, чтобы по мне ничего не было заметно.

Малина: Почему ты опять прикладываешь руку к затылку?

Я: Да, кажется, я это делаю часто.

Малина: Это у тебя из-за того самого, с того времени?

Я: Да. Да, теперь я уверена. Это определенно из-за того самого, а потом еще много чего было. И оно постоянно повторяется. Мне приходится поддерживать голову. Но я это делаю так, чтобы по возможности никто ничего не заметил. Я запускаю руку под волосы и подпираю ею голову. Другой человек тогда думает, что я особенно внимательно его слушаю, а это мое движение — нечто вроде закидывания ноги на ногу или подпирания рукой подбородка.

Малина: Но это может выглядеть и как дурные манеры.

Я: Такая у меня манера цепляться за самое себя, когда я не могу уцепиться за тебя.

Малина: Чего ты добилась в последующие годы?

Я: (legato) Ничего. Вначале ничего. Потом я начала снимать напластования лет. Это было самое трудное, потому что во мне царила такая растерянность, у меня даже не хватало сил отсечь то, что случайно примешалось к моему несчастью. До самого несчастья я не добралась, мне пришлось убирать уйму второстепенного — аэропорты, улицы, рестораны, магазины, определенные блюда и вина, множество людей, всевозможные сплетни и разговоры. Но главное — фальсификация. Я вся была фальсифицирована, мне сунули в руки фальшивые документы, гоняли с места на место, потом снова пригласили сотрудничать для того, чтобы я просто присутствовала, чтобы одобряла то, чего раньше никогда бы не одобрила, чтобы подтверждала, оправдывала. Все это были совершенно чуждые мне направления мысли, которым я вынуждена была подражать. Под конец я стала сплошной фальшивкой, узнаваемой, пожалуй, только для тебя.

Малина: И какой урок ты из этого извлекла?

Я: (con sordina) Никакого. Мне это ничего не дало.

Малина: Это неправда.

Я: (agitato) И все-таки правда. Я опять начала разговаривать, ходить, что-то чувствовать, вспоминать более давнее время, то есть предшествующее тому, о котором я не хочу вспоминать, (tempo giusto) А в один прекрасный день у нас с тобой все опять стало хорошо. С каких пор мы с тобой, собственно, так хорошо ладим?

Малина: По-моему, мы всегда ладили.

Я: (leggermente) Как вежливо, как мило, как любезно с твоей стороны мне это сказать, (quasi una fantasia) Иногда я воображала, будто из-за меня ты часто, самое малое, триста шестьдесят дней в году, по разу в день, испытывал смертельный страх. Будто ты вздрагивал от каждого звонка, в каждой тени возле себя видел опасного человека, грузовик с бревнами впереди твоей машины был для тебя особенно серьезной угрозой. От звука шагов позади ты едва не падал замертво. Когда ты читал, тебе казалось, что вдруг открылась дверь, и ты в смертельном страхе ронял книгу, потому что я больше не имела права читать книги. Я воображала, что ты сотни, нет, тысячи раз умирал, и это сделало тебя позднее таким необыкновенно спокойным, (ben marcato) Как сильно я заблуждалась.

Хоть Малина и знает, что я охотно выхожу с ним по вечерам, но этого не ждет и не удивляется, если у меня находится причина для отказа, иной раз из-за порвавшихся чулок, и, разумеется, в моей нерешительности часто виноват Иван, потому что Иван не знает, пока не знает, как у него сложится вечер, а иногда возникают трудности с выбором ресторана, есть такие, куда Малина ни ногой, грохота он не переносит, цыганскую музыку и старые венские песни терпеть не может, спертый воздух и приглушенный свет в ночных клубах ему не по вкусу, он не может есть все подряд, как Иван, ест он, без какой-либо видимой причины, очень умеренно, он не может пить, как Иван, курит он только от случая к случаю, можно сказать, мне в угоду.

В те вечера, когда Малина бывает в гостях без меня, я знаю, что говорить он будет мало. Будет помалкивать, слушать, заставит кого-то заговорить и в конце концов вызовет у каждого ощущение, будто бы тот сказал кое-что поумнее обычных расхожих фраз, будто он показал себя несколько более значительным человеком, ибо Малина умеет возвысить другого до себя. Тем не менее он будет соблюдать дистанцию, поскольку он — воплощенная дистанция. Ни слова не проронит он о собственной жизни, никогда не станет говорить обо мне и, однако, не создаст у людей впечатления, будто он о чем-то умалчивает. Малина и впрямь ни о чем не умалчивает, ведь ему, в лучшем смысле слова, нечего сказать. Он не участвует в плетении большого текста, в работе над текстурой распускаемых слухов, и в венской паутине есть несколько прорех, образовавшихся только благодаря Малине. Поэтому он воплощает также предельную нетерпимость к стычкам, объяснениям, сплетням, опровержениям, оправданиям, да и в чем Малине оправдываться! Он может быть обаятельным, произносит вежливые, блистательные фразы, отнюдь не слишком любезные, проявляет, скажем, прощаясь, чуть-чуть сердечности, она едва из него выглянет и тут же спрячется обратно, ибо он сразу поворачивается и уходит, уходит он всегда очень быстро, он целует руки дамам и, когда надо им помочь, на минутку берет их под локоток, его прикосновение столь легко, что ни одна из них при этом ничего не подумает и все-таки не сможет не подумать. Вот Малина собирается уходить, люди смотрят на него с изумлением, им непонятно, по какой причине он уходит, он ведь не говорит в смущении, почему, куда и зачем ему надо вот прямо сейчас. Но никто и не осмелится его спросить. Просто исключено, чтобы к Малине кто-нибудь подступился с вопросами, какие постоянно задают мне: «Что вы делаете завтра вечером? Ради Бога, неужели вы уже уходите! Вы непременно должны познакомиться с таким-то, с такой-то!» Нет, с Малиной этого не случится, у него шапка-невидимка и почти всегда опущенное забрало. Я завидую Малине и пытаюсь ему подражать, но мне это не удается, я попадаюсь в каждую сеть, сама навлекаю на себя вымогательство, в первый же час становлюсь рабыней Альды, а вовсе не ее пациенткой, хотя она вроде бы врач, однако первым делом я узнаю, что не ладится у нее самой, что приходится переживать ей, а в следующие полчаса я должна, ради Альды, подыскать учителя пения для некоего господина Крамера, нет, для его дочери, потому что та больше не желает иметь дела с отцом, с этим самым господином Крамером. Я не знаю ни одного учителя пения, мне они никогда не требовались, но я уже почти призналась в том, что знаю кое-кого, кто наверняка знает, должен знать учителей пения, я ведь живу в одном доме со знаменитой певицей, правда, я с ней незнакома, но найдется уж какой-нибудь способ помочь дочери этого господина Крамера, которому, вернее, его дочери, Альда хочет услужить. Что поделаешь! Некий доктор Веллек, один из четырех братьев Веллеков, именно тот, из которого ничего путного не вышло, сейчас имеет шанс устроиться на телевидении, от этого зависит все его будущее, так вот, если бы я, быть может, замолвила за него словечко, хотя я в жизни своей не молвила ни единого словечка никому из деятелей Австрийского телевидения, тогда… Должна ли я пойти на Аргентиниерштрассе и там обронить словечко? Неужели господин Веллек без меня жить не может и я его последняя надежда?