Джоанна Аларика

Дикие фрукты, о которых она не имела ни малейшего понятия, составляли ее главную пищу уже несколько дней. Ночевать в хижинах и принимать угощение хозяев она теперь избегала: во-первых, эти ночевки были слишком опасны, во-вторых, она не могла не видеть, что еды, как правило, не хватает даже для детей. Приходилось спать где попало и довольствоваться фруктами; их было много, но не все были съедобны и не все полезны. Последнее качество было труднее всего определить на вкус, как делала это Джоанна.

Сейчас она сидела, согнувшись за партой, — в такой позе боль, казалось, несколько утихала — и думала о своем безвыходном положении. Когда доберется она до столицы? Как сумеет миновать все контрольные посты на дорогах? И какое впечатление произведет она, появившись в таком виде на городских улицах? Бродяга, настоящая бродяга!

Выставив из-под парты ногу, Джоанна оглядела туфлю, потерявшую форму и цвет, с оторванной подошвой, подвязанной куском телеграфного провода. Когда-то это были нарядные мокасины из тонкой кожи, но скитания по лесу и каменистым дорогам превратили их в нечто неописуемое. Из всего ее костюма лучше всего держались пока брюки: сделанные из тонкой, но прочной ткани, простроченные тройным швом, с никелированными заклепками на углу карманов, они с честью выдержали все испытания. Ковбойка же порвалась в двух местах, на плече и у ворота, и полуоторванный нагрудный карман висел треугольным лоскутом. Первый же полицейский в городе из одного любопытства задержит ее в таком живописном наряде.

Будь она одета немного лучше, все было бы иначе. Она могла бы спокойно явиться в ту же Халапу, продать часы, пообедать в любом ресторане… Может быть, даже переночевать в отеле, в настоящем номере с туалетом и чистыми простынями. Но главное — пообедать, съесть тарелку горячего супа, хороший бифштекс, выпить молока…

Джоанна проглотила слюну и на всякий случай сунула руку в парту. Иногда дети забывают в партах свой завтрак, она свободно может найти сухую тортилью или что-нибудь в этом роде. Джоанна так твердо поверила в то, что в парте есть еда, что, когда ее не оказалось, чуть не заплакала. Удерживая слезы, она пошарила и в другом отделении, но там оказалась только тетрадка и карандаш. «Я определенно схожу с ума», — опомнившись, сказала она себе и машинально развернула тетрадь. Тетрадь была чистой. Джоанна вздохнула, надписала в верхнем углу свое имя и встала из-за парты.

Нужно идти. Она подошла к окну и долго смотрела на безоблачное небо, на зеленые склоны гор, на белую ленту дороги. Нужно идти… А как хорошо было бы остаться! Остаться, лечь и заснуть. И никогда больше не просыпаться…

Джоанна взяла с подоконника треугольный осколок стекла и повертела его в пальцах. Вот здесь, на запястье, отчетливо виден сквозь кожу голубой рисунок кровеносных сосудов. В сущности, это ведь так просто! И, наверное, ничуть не больно. Может быть, только в самый первый момент… А потом боль сразу пройдет и останется только быстро нарастающая слабость и охватывающее тебя чувство все более и более глубокого покоя. Римляне делали это в теплой ванне. Вообще они умели жить, эти римляне. Жить — и умирать. «Где ты, Кай, — там и я, Кайя».

Можно сесть за парту, в очень удобной позе, положив голову на тетрадь. Забавно, это было бы очень символично — умереть на открытой странице, где нет ничего, кроме твоего имени. Джоанна Аларика Монсон де Асеведо, дипломантка Колумбийского университета, США. Неудавшаяся журналистка. Неудавшаяся?

Джоанна села за парту и долго смотрела на чистую страницу, вертя в пальцах треугольный осколок.

Неожиданно блеснувшая мысль поразила ее. Сумеет ли она выбраться за границу — это вопрос. А переправить туда одну статью, несколько листов бумаги, не так, в сущности, и трудно. Через какого-нибудь туриста, через дипломатических представителей, да мало ли как! А ведь одной статьей можно иногда добиться очень многого.

Она взяла карандаш и аккуратно подточила его осколком стекла. Может быть, Джоанна Аларика, вы были несправедливы к самой себе, называя себя «неудавшейся»…

Заглавие искать не приходилось. Еще в госпитале, думая о первой статье, которую она напишет об агрессии, Джоанна решила, что назовет ее просто: «Именем демократии». Она крупными буквами написала эти слова вверху страницы, подчеркнула их двойной линией и начала с красной строки:

«В истории каждого народа есть свои темные и светлые страницы, есть дни, которые отмечают праздниками, и даты, которые вспоминают со стыдом и негодованием. В историю обеих Америк, как День Позора, войдет 18 июня — день, когда моя родина, безоружная республика с трехмиллионным населением, подверглась военно-дипломатической агрессии со стороны Соединенных Штатов — страны, потенциал которой дает ей возможность не только диктовать свою волю половине населения земного шара, но и открыто добиваться глобального приоритета.

В дни, когда пишутся эти строки, Гватемала как суверенное государство больше не существует. На ее территории, именем демократии отданная во власть предателям и уголовным преступникам, лежит бесправная колония Империи Доллара. Рабство вместо национального суверенитета, произвол и террор вместо законности — вот первые плоды «освобождения» Гватемалы, проведенного общими усилиями Объединенной фруктовой компании, государственного департамента и Пентагона…»

Через час Джоанна отложила карандаш и пошевелила онемевшими пальцами. Писать карандашом всегда труднее, чем чернилами, а она вообще никогда ничего не писала от руки, по привычке отстукивая на машинке даже коротенькие записки подругам. С сожалением вспомнив свой бесшумный ремингтон, купленный в Нью-Йорке перед самым отъездом, Джоанна помахала в воздухе кистью руки и снова взялась за карандаш.

Она писала почти без помарок, лишь изредка заменяя одно слово другим или что-нибудь вычеркивая. Исписав половину тетрадки, она перечитала написанное и решила сделать передышку; последние фразы шли уже не так гладко, нужно было отдохнуть и хорошо обдумать дальнейший текст.

Спрятав тетрадку в карман, она поднялась из-за парты и прошла в маленькую комнатку без окон, где накануне устроила себе постель из охапки наломанных в школьном саду веток. В последнее время ее все чаще начинало клонить днем ко сну от недоедания и усталости. Вытянувшись и закрыв глаза, Джоанна начала думать о своей статье и скоро уснула.

Проснулась она в четыре часа. Голод сделался совсем нестерпимым. Нужно было что-то предпринимать: или идти в Халапу, чтобы попытаться продать часы, или попробовать добыть съестного здесь. Ей пришло в голову, что она еще не была в центре поселка; если здесь есть даже школа, то должны быть и лавки; возможно, часы кого-либо заинтересуют.

Выбравшись из школьного сада через пролом в изгороди, Джоанна огляделась и быстро пошла по безлюдной уличке, стараясь держаться непринужденно. Ее предположения оказались верными: выйдя на площадь, она сразу увидела лавку — одну из тех «боличес», где торгуют решительно всем, от спиртных напитков распивочно и навынос до рабочей одежды и несложных земледельческих орудий — мотыг, лопат и мачете.

Джоанна вошла в лавку. Посетителей не было, за прилавком дремал хозяин. Над его головой рядом с рекламой стирального порошка Левер висел новенький портрет Кастильо Армаса — худощавого человека с фатовскими усиками, в одетой набекрень фуражке с широкой тульей.

— Добрый день, — сказала Джоанна негромко, подойдя к прилавку, и покосилась на портрет. — Сеньор, я хотела предложить купить у меня одну вещь…

Разомкнув браслет, она положила часы перед лавочником. Тот пожал плечами.

— Я не ювелир, сеньорита, таких вещей я не покупаю. С этим вам нужно в город… Поезжайте в Халапу, там купят.

— У меня совершенно нет времени, сеньор, — умоляюще сказала Джоанна, — вы понимаете, я оказалась в таком положении… Я отдам их совсем недорого, посмотрите, это настоящая швейцарская «Омега», золотая… вот проба, посмотрите…

Лавочник повертел часы в руках и снова пожал плечами.