Приключения англичанина

Ты уже понял, Федосей, что вышеприведенная мифологема есть не что иное, как отражение определенного душевного состояния, поэтому, быть может, с большим основанием следовало бы употребить по отношению к финикам синоним «зеркальные», а не «злобные», «коварные» и «нечуткие». Не так ли? Но!.. Но ведь известно же, что и зеркальных фиников не существует! Ну, а если зеркальных фиников не существует, то, стало быть, их и нет, они не являются ничем! Они даже не являются зеркальными, потому что зеркальных фиников не существует! Ну, разве можно всерьез рассуждать о том, что является ничем, то есть рассуждать ни о чем? Возможно ли всерьез утверждать, что ничто существует? Невозможно. Вот я и намерен изобличить эту нечисть, доказать, что за каждым из них зияет черная дырка. Вернее, даже и дырки нет. Пусть знают, что я их не боюсь. Хотя, если честно, боюсь, и еще как. Но должен это сделать, потому что я последний остался. Понимаешь, Федосей? Последний из рода…»

* * *

Я написал Федосею, что не читаю книг из–за недостатка времени, но дело было, пожалуй, в другом: наша ротная библиотека в определенном смысле напоминала Александрийскую (после пожара).227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227

О нет, книги были, были! Помимо полки с уставами гарнизонной, караульной и прочих служб, брошюрами Владимира Ильича и Фридриха Энгельса, имелось и несколько собраний сочинений русских классиков: Лев Толстой, Тургенев, Гоголь, Гончаров, русско–советский Горький. Еще почему–то был Стендаль аж в пятнадцати томах.

Ответственным за все это хозяйство назначили рядового Бурбу, но выполнять обязанности библиотекаря он мог только вечером, когда возвращался с объекта (как все, высунув язык и мечтая лишь об одном: поскорее упасть в койку).

Понятно, что Бурба, забив болт на свои обязанности, держал дверь в книгохранилище открытой, и книги оттуда уносили все кто хотел, когда хотел и, как правило, с концами, потому что уносили–то на объект, чтобы читать в перекуры, там же их и бросали (скучно!) или, в лучшем случае, передавали землякам в другие роты.

Таким образом, в библиотеке со временем остались лишь последние тома собраний сочинений: статьи, письма. Кто же станет такое читать?

Кстати, о Стендале. Из его пятнадцати томов три (где романы) потерялись моментально, остальные стояли в целости и сохранности, поблескивая золоченым тиснением.

Даже трактат «О любви» своим актуальным (в армейских–то условиях) названием не заинтересовал никого из моих товарищей по оружию. Впрочем, забыл – Вовка Решетников одолел это сочинение почти до середины. Но Вовка вообще был самым среди нас основательным и дотошным. Однажды он прочитал весь англо–русский словарь О.Ахмановой (25 тысяч слов) – искал, «как по–ихнему будет «проститутка». И нашел!

– Ну что, Леха, – спросил он меня, захлопнув книгу, – опять свою во сне видел?

– С чего ты взял? – я мгновенно и позорно побагровел.

– Ворочался ты шибко ночью. Чего она тебе не пишет–то?

– Не такие у нас отношения, чтобы…

– Может, оно и к лучшему. А то я тут у Стендаля прочитал: один трубадур чем–то оскорбил свою возлюбленную. Дело было в средние века. Два года он ее умолял, чтобы простила. Наконец она отвечает: ежели, говорит, вырвешь у себя ноготь и пришлешь его мне в сопровождении пятидесяти рыцарей, то я, может быть, и снизойду. Трубадур без колебаний выполнил условие. А теперь представь, что Лидка твоя…

– Я же говорю: у нас другие отношения.

– Вот и стой на своем. Нет, это ж надо до такого додуматься: потребовать, чтобы человек у себя ноготь оторвал. Вот манда!

* * *

Обычно в свободное от работы время ефрейтор Мочалов, лежа в сапогах на застеленной койке, листал учебник средних веков для шестого класса (намеревался на гражданке все–таки закончить школу), а мы латали обмундирование, зубрили устав, писали письма родным и близким.

И вот ефрейтор подзывал кого–нибудь из нас и спрашивал:

– Когда была… э…например, Столетняя война?

– Не знаю, – отвечал рядовой Тимофеев.

– Не знаю, – отвечал рядовой Алферов.

– Не знаю, – отвечал рядовой Бурба.

– Эх, вы, – вздыхал Мочалов. – А еще из Ленинграда.

И развязывал мешок, и выдавал печатный пря… нет, подзатыльник.

– Ну, а ты, – спросил он однажды меня, – вот ты знаешь, когда была Столетняя война?

– Тогда–то и тогда–то, – ответил я.

– Х–м, – сказал Мочалов. – Ну, допустим. А если подробнее?

– Ну, под Азенкуром наши здорово французикам накостыляли.

Некоторое время Мочалов молчал. Потом спросил недоверчиво:

– Как ты говоришь? «Ваши»? «Накостыляли»?

– Ну да, – ответил я. – Но сначала тяжко пришлось, товарищ ефрейтор, ох, тяжко. Сами посудите, три дня шлепали под проливным, хуже, чем в Англии, дождем, кормились исключительно лесными орехами. Четверть личного состава болела дизентерией, то есть, говоря по–простому, дристала через шаг. Башмаки совсем стерлись, большинство шли босиком…

– Ты это… – перебил меня потрясенный ефрейтор, – ты ступай… ступай.

Он даже про ужасный свой мешок позабыл, но на следующий день в одном из тупиков Лабиринта подстерег меня и сказал:

– Давай–ка присядем. Погутарить надо.

Мы присели на какую–то длинную, уходившую во мрак трубу неизвестного назначения, и Мочалов продолжил:

– Образованность и хорошие манеры выгодно отличают тебя, парень, от остальных прочих.

– Благодарю вас, товарищ ефрейтор, – смущенно проговорил я.

– Ты не кривляйся, а слушай. Подполковник поручил мне время от времени задушевно с тобой беседовать, а потом содержание этих бесед ему пересказывать. И чтобы я следил, куда ты бегаешь в самоволку. И, если представится случай, выкрасть у тебя рукопись повествования твоего. Обещал мне за это дембель досрочный, понял? Но ты не ссы, я с роду никого не закладывал, такое мне впадлу. Подзатыльниками я иной раз злоупотребляю, есть грех, но ведь с вами, салагами, и нельзя по–другому, вы же борзеете не по дням а по часам. Но чтобы кого закладывать… И все ж таки рукопись спрячь от меня подальше. Не искушай.

Растроганный признанием старослужащего, я ответил не менее искренне:

– Можете, товарищ ефрейтор, успокоить товарища подполковника. Времени для творчества у меня просто нет, поэтому повествование не готово даже вчерне. Прятать мне от вас, увы, нечего.

– Ну и молоток. А вот если бы тебе создали условия, о чем написал бы?

– О чем? Понимаете, на протяжении многих веков наш род, коего последним представителем я являюсь, преследуют финики. Впрочем, это версия моего папы, якобы от них претерпевшего. Я неспроста употребил союз «якобы». Не верится мне в их существование. Но если все–таки допустить, что они существуют, тогда я намерен бороться. Вы спросите, как? А вот именно повествованием своим! Я задался целью заманить их в повествование и там уж померяться с ними силами! Но, разумеется, товарищ ефрейтор, я отдаю себе отчет, сколь нелегкую задачу я перед собой поставил. Вдобавок, это ведь только на словах я такой храбрый, а в жизни–то боюсь их ужасно, они же мне повсюду мерещатся. Мне бы вот только отслужить спокойно…

– Финики, значит? – спросил Мочалов, побледнел и начал заплетающимися пальцами развязывать мешок. – Табак у меня там, – бормотал он, – табачок. Ща покурим. Да, парень, трудно тебе, хотя ни хрена я не понял, что ты тут мне нагородил. Знаешь, зови меня Вадиком. Ну, не при всех, конечно.

* * *

И вдруг Тобиас прислал мне письмо:

«Привет, Леха! Как служится? Надеюсь, все у тебя в порядке. В смысле, не так обстоит дело, как написал мне Федосей. Он считает, что у тебя съехала крыша, и не исключено, что виноваты в этом условия, в которых тебе приходится служить. Дескать, замордовали совсем парня, вот он и чиканулся. Я сначала даже испугался, а потом, когда вник в тему, все понял. Ты опять за свое, что ли? Не понимаю, что за удовольствие пудрить мозги себе и другим? Мы же все знаем друг друга, почитай, с пятого класса, – ну какой ты англичанин? Помню, была у тебя когда–то склонность приврать, мол, не такой ты, как все, так неужели не надоело? Неужели ты никогда не замечал, что из всех нас одна только Елена относилась к твоему трепу серьезно? По крайней мере, терпеливо тебя выслушивала. Но Ленка – особый случай, она – ну, в общем, нравился ты ей ничуть не меньше, чем Федосей, и предпочла она его только из жалости к его почкам, а тебя–то чего жалеть, ты здоровый, без комплексов. Кстати, они наконец оформили свои отношения официально. Но я – о другом. Ты утверждаешь, вернее, взялся снова утверждать, что предки твои были рыцарями, лордами и т.д. Что тебе на это ответить? Ну, во–первых, совершенно неважно, кем они были, потому что какая, собственно, разница, англичанин ты или русский? То есть какая–то разница, наверное, имеется, но только не в твоем случае. Федосей объяснил мне подоплеку твоих претензий. Все это защитные реакции, которыми ты спасаешься от внешних воздействий. Но уж как–то очень по–детски спасаешься. Ты должен понять, что живешь здесь, а не в Англии, и в данный период времени служишь в советской армии, и пока что другого ничего не будет. Что же касается фиников – об этом я вообще говорить не хочу, потому что это просто уже бред какой–то. Нет, ты мне все–таки скажи: даже если имеется в твоем распоряжении эта рукопись, ну, в смысле рукопись отца твоего, то как ты определил, правда в ней написана или нет? Ты же его и не знал совсем, неизвестно же, что он был за человек. Может, с глюками или еще что. Ты не обижайся, но всякое бывает. У всех свои заморочки: у тебя Лидка, у меня лодка, а у него, может, лорды…».