Паразитарий

16

Я уже ничему не удивлялся, но, когда на моем пороге оказался Паша Прахов, я был поражен. Он волочил свое брюхо, и ему было тяжело переступать с ноги на ногу. Сашка от изумления — сроду не видел такого живота! — разинул рот.

— Прости меня, но я разыскал тебя, срочный разговор. Извините, я не знаю, кто вы, — не могли бы нас оставить наедине со Степаном Николаевичем?

— Это мой брат, — сказал я. — Можно и при нем.

— Я не стал бы тебя, Степан, беспокоить, если бы дело не касалось всей страны в целом. Ты знаешь, как я люблю наше Отечество, единственную нашу Родину, поэтому я и обращаюсь к тебе со всей ответственностью. Ты знаешь мои взгляды на жизнь, на народ, на страну. Я никогда в жизни не юлил, всегда шел прямой дорогой, и теперь эта дорога привела к тебе.

— В мой подвал.

— Подвал мы тебе быстро заменим. Если мы с тобой договоримся, то через пару дней я приду к тебе с ордером…

— На арест, — подсказал я, и Сашка едва не подпрыгнул на стуле.

— Нет, не на арест, а на квартиру. На удобную красивую квартиру в престижном доме.

— И на престижном этаже? — подсказал я.

— Именно, — ответил Прахов и добавил, обращаясь к Сашке. — Плесни-ка мне чего-нибудь. — Сашка плеснул. Прахов выпил. — Господи, какая дрянь! Ты не смог бы сбегать, я тут на уголке видел магазинчик. Возьми червончик…

— Да за червончик ничего не купишь, — ответил Сашка.

— Добавь, старичок, — обратился ко мне Прахов, и я добавил. Когда Сашка ушел, Прахов продолжал, но прежде спросил: — Ты письма не получал?

— Откуда?

— Из своего ведомства.

— О чем письмо?

— О твоем участии в широковещательной программе Нового экспериментального театра.

— С ошкуриванием? — улыбнулся я.

— Ну зачем так грубо? Дело касается не нас с тобой, а Отечества. Сейчас, не скрою, случилось так, что ты скоро будешь в центре борьбы за власть.

— Я никакого отношения к власти не имею.

— Все правильно, но силы, которые рассчитывают завести страну в тупик и в новый кризис, намерены использовать твое имя и твою казнь для достижения своих целей.

— И что ты предлагаешь?

— Прежде всего не торопиться и пообещать мне без моего ведома не предпринимать никаких шагов.

— Объясни, что происходит?

— Мне не хотелось бы тебе все выкладывать, так как я на это не имею права. Этим делом занимается служба государственной безопасности. Дело предельной государственной важности. Отечество наше действительно в опасности. Евреи ведут активнейшую подрывную работу. Их ставленником в настоящее время являются Хобот и его группировка. Они порвали с народом и предали его.

— Ну а я при чем?

— А теперь они готовят акцию, в которой хотят использовать твое имя и твою казнь для утверждения своей программы и для своего прихода к власти.

— И ты предлагаешь мне отказаться от публичной эксдермации? Что ж, это благородно. Я тоже так намерен поступить.

— Ты меня неправильно понял. От эксдермации публичной ты не должен отказываться. Ни в коем случае! Но послужить ты должен нам, а не им.

— Кому? Твоему отцу? Ты будто бы с ним в ссоре был.

— Да нет же, послужить не мне, не отцу, никому другому, а Родине. У нас единственная Родина, неделимая и великая.

— Империя?

— Называй это империей или как угодно, только Родина у нас одна, и наша патриотическая задача сплотить все силы, чтобы помочь Отечеству. Поэтому я выступаю и против отца и против Хобота. Они в общем-то оба одного поля ягоды.

— А ты за кого?

— Я за единство всех патриотических сил и движений. Я недавно избран вице-президентом этого единства. Кстати, Шубкин — мой заместитель. Могу по секрету тебе сообщить одну вещь. Только смотри, ни-ни. Когда Шубкин узнал, что тебя хотят склонить к участию в их избирательной кампании, он знаешь что предложил?

— Не знаю.

— Он предложил тебя укокошить. Я категорически выступил против. Я верю в глубокую твою порядочность. Верю в твою верность Родине. А она сейчас в большой опасности. Русские, как и пегии, перестали быть хозяевами своей земли. Нами стала управлять заграница, которой все продано с молотка.

— Уже продано? — спросил я.

— Здесь, прости, я неточно выразился, собираются продать.

— Сионисты?

— Разумеется. Послушай, какие вопросы ставит сегодня прогрессивная печать: "Почему русские, представляющие основную часть населения, как африканцы в ЮАР, по-прежнему остаются за бортом государственной и политической жизни? Почему в двадцатом столетии существовавшее века Русское государство уничтожено, а в то же время создана и бережно пестуется на наших глазах искусственная страна Израиль? Кто осуществляет крупную стратегическую операцию "русский фашизм"? Как происходит, очевидно, групповой захват ключевых позиций в важнейших структурах общественного бытия? Куда подевался еврейский пролетариат? Когда прекратятся насквозь лживые причитания о "беспримерных гонениях", "особых страданиях евреев" (вспомним хотя бы опровергающие этот миф слова Ф. М. Достоевского: "Неужели можно утверждать, что русский народ вытерпел меньше бед и зол за свою историю, чем евреи где бы то ни было? И неужели можно утверждать, что не еврей весьма часто соединялся с его гонителями, брал у них на откуп русский народ и сам обращался в его гонителя?…")? Почему проблема о русско-еврейском диалоге тонет в молчании? Почему мы практически не говорим о тех, кто наподобие арийцев в недавнем прошлом собирается сегодня завоевать весь земной шар и что для этого имеется давно задуманная программа? Будут ли отысканы и привлечены к ответственности убийцы Е. Евсеева — одного из крупнейших современных специалистов по сионизму-расизму?…"

— А говорят, что вы с отцом в одну дуду играете, а для народа разыгрываете конфликт? — перебил я Прахова.

— И ты поддался на эту провокацию. Я думал, ты поумнее и подальновиднее. — Пришел Сашка. Грохнул бутылку на стол. Прахов откупорил. Налил себе и выпил. Сашке не предложил. — Ты спроси у брата своего, за кого он будет голосовать, за патриотические силы или за этих миллиардеров! В общем, так, старина, я тебя предупредил, а ты решай сам. Я через пару дней приду к тебе.

Прахов вылил остатки спиртного в стакан и выпил.

17

Письмо я действительно получил на следующий день. Это была официальная просьба моего института срочно явиться в дирекцию для решения важнейших исследовательских задач. Оказывается, как я потом узнал, Любаша с Шурочкой явились в мою контору с официальным прошением, подписанным одним из замов вновь назначенного министра культуры. В прошении говорилось, что Новый экспериментальный театр мирового класса намерен поставить спектакль "Нерон вчера, сегодня, завтра", а посему на роль Карудия просят отпустить сроком на три месяца старшего научного сотрудника и художника Степана Николаевича Сечкина, все расходы театр берет на себя, больше того — готов перечислить пятьдесят тысяч в НИИ для развития научной работы… и пятьдесят тысяч в Министерство культуры для перезахоронения останков Нерона.

— Мы вас совершенно не понимаем, — взвился Мигунов, когда я наотрез отказался участвовать в спектакле. — Вы на самом деле не только не патриот нашего института, но еще и вздорный человек.

— В вашем положении за соломинку хватаются, — возмутился зам. Мигунова Шабашкин. — Вы же приговорены. У вас нет никаких шансов. Я говорю открытым текстом, потому что дальше играть в прятки просто ни к чему. Вы скажите спасибо, что мы идем вам навстречу и готовы откомандировать вас с сохранением зарплаты в распоряжение театра. Где это видано, чтобы сотрудник, обязанный выполнять безвозмездно любые задания, отказывался соблюдать элементарные правила внутреннего распорядка учреждения? Как вы считаете, Соломон Рафаилович?

Соломон изобразил невероятное удивление: он поднял свои плечи так высоко, что голова совсем исчезла, лишь большой красный рот повторял одни и те же слова: