Марбург

Шофер вернулся в неслышно рычащий лимузин. Уголёк его сигареты и мерцанье приборов виделись через переднее стекло. Серафима развернула свой агрегат и протянула мне плед, стянутый с колен. Не сворачивая мягкую невесомую вёщь, я положил ее на капот.

– Сколько уж он отдал, чтобы вылезти из «хлопкового дела», я не представляю.– Это Серафима сказала уже на пороге, когда управляемые электроникой колеса преодолевали последние препятствия при входе. – Знаешь, чекалка, золота партии на Западе в банках так и не нашли. Это свидетельствует, что партия была легкомысленна и не думала о вариантах будущего. Но почему не искали деньги отдельных коммунистов? Эти талантливые люди были не промах. Сулейман Абдуллаевич приехал в Германию, он уже почти не двигался: санатории, врачи, операции, госпитали, но моя жизнь стала совсем другой. Вот тут-то, ухаживая за ним, организовывая и развивая собственноё дело, я себя и запустила.

На смененной скатерти уже стояла новая порция жареного мяса, свежий салат, закуска и хлеб. Таких длинных, пронзительных и объемных ночей в жизни бывает не очень много, они врезаются в память. Я разлил водку, немножко опасаясь за самочувствие Серафимы, все же очень старой женщины. Но, казалось, она стала еще активнее и энергичнее.

– Интересно, чекалка?

– Интересно. Человеческая жизнь, в отличие от литературного сюжета, всегда интересна, потому что неповторима.

– Ты представляешь меня во главе концерна, занимающегося шоу-бизнесом для русских, устраивающихся в Германии, ведущего их наследственные дела, хоронящего их, составляющего брачные контракты и перепродающего недвижимость?

– Всё это немножко сказочно. А театр? А кино?

– А это и есть театр, где я сама выбираю себе роли и партнёров, играю и режиссирую. В моём штате не хватает лишь одного человека: доверенного помощника и наследника. Ты меня понял?

Какая же здесь последовала пауза! Но мне кажется, она уже знала моё решение. Молча я выпил, молча, до дна выпила свою рюмку Серафима. Она продолжала меня искушать:

– Забирай жену, забирай книги, я вас здесь устрою много лучше, чем вы сейчас устроены в Москве. Не получится с моим бизнесом, будешь писать свои романы, преподавать в университете, ездить по Германии. Мне плохо здесь одной. Ничего от тебя не требую, ты просто как чемодан с моими воспоминаниями. Я хочу, чтобы этот чемодан стоял у меня под кроватью.

По моему лицу она всё поняла. Серафима умная женщина и, как сама призналась, прочла все мои книги. Ничего я, сидя в любом другом, самом распрекрасном месте, не напишу. Мой репортаж – это всегда из кухни, от очага. Ох, как занятно выглядело это предложение! Но жизнь никогда не начинают сызнова. Прошлое для некоторых людей имеет большую ценность, чем жизнь. Я принадлежу к их числу. Я люблю свою обветшалую квартиру, рассказы Саломеи о её выступлениях в Осло, Будапеште и Метрополитен-опера, каждый из них я слышал раз по двадцать; я люблю ее жалобы на свое самочувствие, которое и не может быть иным, как очень плохим; я люблю свою собаку Розу, которая, как только я уехал, по преимуществу лежит на коврике у порога – ждет; я люблю свою проворовавшуюся Москву, с её сумасшедшей Думой, с милиционерами-оборотнями и министрами-оборотнями, я еще не всё знаю о Пастернаке – вот был фрукт, и о Ломоносове – тоже, как и любой гений, со всячинкой. Я хочу в Москву, я хочу закончить роман, который пишу и хочу быть обруганным за него моими недругами и завистниками, которых я тоже люблю. Прощай, философия, прощай Серафима, прощай, Германия!

– Нет.

Мы прощались на том же месте, где совсем недавно смотрели на облака. Какие-то подробности я не узнал, но ни жизнь, ни роман не требуют полного досье. Досье на каждого хранится в двух экземплярах: одно у Бога с Его вечной и неиссякаемой милостью, а другое – в очень важном ведомстве нашего президента-германиста, которым сейчас руководит господин Патрушев. Боюсь, отдёльные страницы в них не совпадают.

Я почти поднял Серафиму о кресла, когда обнимал. Плечо было хрупким и лёгким. Запаха водочки я от неё не почувствовал, потому что сам был не тверёз, но духи у нее были терпкие и, видимо, дорогие. Это был новый для меня запах. Прощай, Серафима. Может быть, навсегда. Но жизнь совершает такие зигзаги, лучше не говорить «никогда».

Огромный лимузин, прижимаясь к булыжной мостовой, пересёк площадь и мягко, как зверь, исчез за ратушей. В «Короне» кельнер уже закрывал дверь. Мне надо было спуститься с холма, со скалы, пересечь старый ботанический сад, своим ключом открыть пряничный домик гостиницы и лечь спать. Я уже прикинул, что еще позвоню во Франкфурт. Предстарость – чудное время: отказать в один день сразу двум женщинам!