После дождичка в четверг

Потом Ермаков принялся расспрашивать о делах, и это было поинтереснее, и Терехов ему отвечал подробно, сам задавал вопросы, и Ермаков учил его, как быть. Но все это, с точки зрения Терехова, было болтовней о мелочах, пусть даже полезной, но о мелочах, а главным оставался мост и гравий, положенный в ряжи вместо бута. И Терехов не выдержал и выложил Ермакову вчерашние свои открытия.

— Испольнов молчит? — спросил Ермаков.

Он помрачнел и сник в секунду, и лицо его стало совсем серым, и он морщился, как будто бы от боли, наверное от боли, не зря же его везли сюда на санитарной машине.

— Сестру, может, позвать? — насторожился Терехов, но Ермаков махнул рукой, запрещая делать это, и Терехов сказал: — Молчит Испольнов. Уедет, как только вода спадет. Что ему?

— Закурить у тебя есть? Давай-ка.

— Вот держи. А вот спички.

— Палки сушеные! Ведь не дети мы!

— А в бумагах все аккуратно и культурно.

— Бумаги я видел.

— Слушай, Александрыч, а вот когда ты из больницы устроил побег, когда ты на лодке через Сейбу плыл, ты ничего не знал?

— Ничего я не знал! — обиделся Ермаков.

— Но что-то тебя гнало.

— Беспокойство. Обыкновенное беспокойство. Обыкновенное предчувствие, на которое имеет право тридцатилетний опыт! Понял?

— Ну понял, понял, не сердись, — сказал устало Терехов. — Но погоди. Если у тебя было предчувствие, то почему ты не взял топор и не пообдирал в один прекрасный день бревна и не посмотрел, что там, в ряжах?

— Ну, не посмотрел, не посмотрел! — закричал Ермаков и закашлялся, пальцем показал, чтобы Терехов постучал ему по спине.

— Ты не обижайся, — сказал Терехов. — Я бы другого и расспрашивать не стал. Просто у меня характер, сам знаешь, дурацкий. Убеждение глупое, что во всем нужно истину отыскивать.

— Ну давай, давай, — хмыкнул Ермаков, успокаиваясь, — отыскивай. Только ведь до абсолютной истины не дотянешься, а относительная тебя не устроит.

— Не устроит, — сказал Терехов.

— Ну вот, ну вот, — словно оттого, что они вдвоем пришли к примирению, улыбнулся Ермаков. Но тут же улыбка его погасла: — Сушеная палка! Как же он, а?..

И он вскочил и потом долго ворчал и все ходил между двух примятых постелей, говорил о чем-то сам с собой, забыв о мокром Терехове, губами пришептывал, покачивал расстроенно головой, старенький, сухонький человек, похожий на Суворова, узнавшего о предательстве своего офицера, обиженный и раздраженный, и Терехов видел в глазах его решимость действовать, ту самую решимость, с которой вчера прораб, наверное, искал лодку, и эта решимость Терехова радовала.

— Ты уж поскорей выздоравливай, костюм штатский надевай, — сказал Терехов, — и съезди к Докучаеву.

— К начальнику стройки, да? — остановился Ермаков. — Я, да? Ты уже все решил?

— Ну, могу я поехать в поддержку, — насторожился Терехов, — другие парни…

— А зачем?

— Что зачем? — спросил Терехов.

— Ехать-то?

— Надо, — насупился Терехов.

— Ну раз надо, — проворчал Ермаков, — ну раз надо, тогда поедем…

Он даже пуговицу застегнул на пижаме, верхнюю пуговицу, словно сейчас и собирался поехать в Абакан, словно уже урчал у крыльца отчаянный вездеход. Но в ворчанье прораба учуял Терехов недовольство им, недовольство пока неосознанное, а слово «зачем» уже зацепилось за зубец какой-то шестеренки в мозгу Терехова, и та шестеренка называлась сомнением.

— Погоди, — сказал Терехов, — ты спросил «зачем»?

— Да. Зачем? — резко повернулся к нему прораб.

— Ты не поедешь, — заявил Терехов. — Мы поедем.

— Ты мне спокойно объясни, — сказал Ермаков и присел рядом с Тереховым, — зачем нужен разговор в Абакане.

— Ну как же! — выдохнул воздух Терехов и остановился.

— Давай-давай, объясни мне, старику, на пальцах, что в результате изменится.

— Хотя бы без вранья…

— Нет, ты мне давай на пальцах…

— Будь моя воля, я бы Будкова с работы снял…

— Так, — сказал Ермаков, — дальше?

— И другим бы объявил, что только честность…

— Так. Еще один палец. Дальше.

— Ну и…

— Ну и? И все? Да? И все…

— Погоди…

— Чего тут годить! Все ясно. Два пальца я загнул… И все. И на этом кончили. Давай рассуждать так. Что там было плохого и что там было хорошего. А? Значит, Будков всех обманул и гравия в ряжи насыпал. Но в результате что получилось? Мост пустили, на год раньше в тайгу ворвались, дали сотням людей фронт работ и зарплату, начальником нашим стал Будков, молодой, ученый, энергичный… С точки зрения рабочих, кто лучше — Будков или Фролов? А? Ты отвечай!

— Будков, — сказал Терехов. — Он все же человек. И дело знает, и заработать всем дает. Парень культурный. Нашего поколения…

— Намного он тебя старше?

— Года на три… В войну ему было двенадцать, и он стоял в цехе на авиационном… Ну на четыре…

— Погоди, ты мне мысль оборвал… Так вот ты весы в мозгу устрой, с двумя чашечками, как полагается, и прикинь, которая ниже будет…

— Хорошо, а зачем надо было заставлять людей по колено, по пояс в воде таскать камни, как будто сейчас двадцать пятый год, зачем этот остров дурацкий устраивать…

— Еще одна гирька… Только ты замечай, которая из этих гирек десять килограммов тянет, а которая — фунт.

— Все они одинаковые…

— В тебе раздражение говорит, а ты остынь…

— Я и так мокрый…

— Знаешь, — не заметил тереховской реплики прораб, — жалко, что в палате этой нет карты или глобуса… Ты в моей каморке на стене карту политическую видел… А раньше я еще и глобус по объектам таскал, но однажды он у меня размок, под ливнем оказался… Так вот привычка у меня выработалась, умный человек мне ее подсказал… Как только начинало во мне разгораться раздражение, на твое похожее, подхожу я к карте или к глобусу и смотрю на них… Понял? Вижу лоскутки — красные, желтые, оранжевые, неровные, а на глобусе все зеленое, голубое и коричневое… И тут странная вещь происходит, а может быть, и не странная, будто бы не стройтехник Ермаков стоит и думает перед картой, а человек повыше и поглубже, понимающий, что на этом шарике и на этом красном лоскуте существенное и что так — щепка, соринка. И спокойному человеку этому заметно, что раздражение некоего Ермакова мелочно и смешно да и пользы не принесет… А? Понял? Назови это эффектом Ермакова или еще как…