Харама

— Оставь меня, оставь меня, уходи.

— Да скажи, что с тобой такое, Лусита, что случилось? Что вдруг стряслось?

— Оставь меня, ты не виноват, ты ничего плохого мне не сделал, это я… это я во всем виновата, это я все устроила, себя выставила на посмешище, на посмешище…

В голосе ее были слезы и злость.

— Но я не понимаю, Лусита, какое там посмешище? Куда ты клонишь?

— А что может быть смешней? Думаешь, я не знаю, как ты ко мне относишься?.. — Она захлебывалась слезами. — Еще как знаю! Ой, как мне стыдно, ну как мне стыдно!.. Забудь об этом, Тито, ради всего на свете… Мне бы спрятаться, я бы хотела спрятаться…

Она замолчала и продолжала плакать, лежа ничком, спрятав лицо. Тито молчал и не убирал руки с ее плеча.

— Поплыть? Ну, так говорят там, в Марокко. Это как если бы ты становился… нет, не пьяным, другое, совсем другое, ну как тебе сказать…

— Может, сонным?

— Вроде этого, но не совсем. Пожалуй, сосредоточенным, вот что, ты будто погружаешься куда-то, тонешь, проникаешься чем-то, углубляешься в себя. Мы такие речи держали, спроси у Самуэля, когда служили там, я с ним и другие наши товарищи по казарме. Мы собирались в небольшом кафе…

— В Марокко?

— Да, в Лараче. И, я тебе скажу, завязывалась потрясающая беседа, представить себе не можешь. Это такая вещь, видишь ли, — ты берешь слово и понемногу входишь в раж, говоришь про то, про се, так, мол, и так, и опять сначала, а когда опомнишься, оказывается, ты говорил полчаса, час, а то и два. Вот это и называется поплыл в кейфе. Все так тихо-спокойно, понимаешь? Вроде пьянки, но по-хорошему, вернее, совсем не то, что пьянка, когда переберешь вина. У них, у мавров, есть закон, который запрещает им употреблять любые алкогольные напитки, ну, такая у них религия, понимаешь?

— Да, я слышала, мне рассказывали.

— Ну вот, это самое. Так что для них этот кейф и есть пьянство, другого не разрешается. Собираются несколько человек, садятся в кружок на свои циновки, устраиваются поудобней — и пошло: одну трубку за другой и чай пьют, и снова курят, и опять чай и ала-бала, ала-бала, пошли разговоры, и полслова не разберешь, что они там говорят, жена у них дома под замком сидит, так что ни о чем на свете они больше не думают. Вот только такое опьянение и бывает у мавров, таков уж у них обычай. И так они проводят почти все свободное время, понимаешь? Но тут, как и во всем, нельзя злоупотреблять, потому что эта штука может ударить в голову, ясное дело, такой крепкий дым. А некоторые становятся неврастениками, и появляются у них разные причуды, и творят они черт-те что. Но там, представь себе, сумасшедших почитают как святых, вот что бывает! Тому, кто спятил, — почет и уважение, и он может делать все, что ему взбредет в голову, любое безумство, и никто не смеет ничего сказать или помешать. Ну, в общем, совсем как святой, и там, конечно, в каждой местности свои обычаи и свое понятие о жизни. Да и в любом месте, куда б ты ни поехал, рассуждают по-своему, у каждого свои привычки.

— Да, но ты тоже остерегайся, чтоб не перебрать, или как еще ты это назовешь, потому что у нас психов святыми не считают, тут тебя быстренько сцапают и засадят в сумасшедший дом, поди потом доказывай, протестуй. И будешь сидеть как миленький.

— На этот счет особенно беспокоиться нечего, не так уж плохо пожить, ничего не делая. Да еще так весело.

— Что ж, попробуй и увидишь.

— А скажи, Мели, тебе жаль будет, если меня засадят?

— Мне? Конечно, жаль тебя, как и всякого другого.

— Ну, как мало! Нет, это не пойдет, я так не играю, — как всякого другого.

— А ты что хотел бы?

— Чтоб ты сказала правду.

— А какую ты хочешь правду?

— Тебе так важно это знать?

— Я первая спросила, отвечай.

— Ну, каждому хочется, чтоб его немножко отличали.

— А для чего? Какая тебе от этого выгода?

— Приятно, и больше ничего.

— Вон оно что! Ясно.

— Мели, не говори со мной так, прошу тебя.

— Это как?

— Да вот с таким глупым видом, который ты иногда на себя напускаешь.

— Ах, вот как? Значит, я глупая? Спасибо, что разъяснил.

— Ну, видишь? Вот это самое. И что ты думаешь достичь, разговаривая таким дурацким задиристым тоном? Скажи.

— Ты становишься все галантнее, Сакариас.

— Не я начал. Ты ни с того ни с сего вдруг заговорила со мной таким тоном, скажешь, нет?

— Очень уж нежно воспитан. Я что тебе — радио, чтоб мой тон можно было подстраивать на любой вкус?

— Нет, голос все равно повысишь, как тебе самой нужно, это я знаю. Что ж, продолжай. Ты — кусачее насекомое, и в тот день, когда поймаю тебя за крылышки, я за все с тобой рассчитаюсь.

— Серьезно? Вот смех-то!

— Смейся, смейся, дай мне только добраться до тебя.

— Доберись сегодня. Интересно, что ты со мной сделаешь?

— Ничего.

— Ну скажи — что? Ты так на меня зол?

— Проглотил бы. Если ты добиваешься только того, чтобы растравить меня, то у тебя это здорово получается. Но помни: в тот день, когда попадешься мне на зуб, просто так от меня не отделаешься.

— Красная Шапочка и злой волк! Как страшно! Рассказывай, рассказывай спою сказку: а что дальше?..

— Тут и конец. Кстати, это не сказка.

— А что же?

— Чистая правда.

— Ты — нахал: какая я тебе Красная Шапочка?

— Ты не Красная Шапочка, но все едино, нет никакой разницы, я придумаю, как тебя схватить и где оставить след моих зубов.

— Например?

— Ну, не знаю, может, на губах.

— Не говори со мной так, Сакариас.

— Почему? Ты спрашиваешь, и волк говорит тебе правду. Так ему хочется. Тебе неприятно?

— Да нет.

— Тогда почему мне с тобой так не говорить?

— Ладно, говори, мне нравится слушать, как ты говоришь такое.

— Ты — дьявол! Знаешь это?

— Дьявол?

— Не самый скверный дьявол, другой. Не знаю, какой, но другой. Такой, который сразу околдовывает, пленяет, — вот все, что я могу тебе сказать.

— Говори потише, услышат…

— Если бы все дьяволы были, как ты, святой Петр остался бы без работы.

— Тогда за что ты меня называешь дьяволом? Не вижу причины.

— Есть за что, девочка. Уверен, что есть причина.

— Я что-то сегодня нервничаю, Сакариас. Но знаешь, мне с тобой хорошо. Я думаю, не по той ли самой причине?

— Выпей вина. Где твой стакан?

— Не двигайся, сиди, как сидишь, не хочу, чтобы все видели мое лицо, сиди на месте.

— Хоть дырку в столе локтем проделаю, а не сдвинусь, как солдат на часах.

— Говори, говори еще, Сакариас.

Кармен оглянулась и вдруг испуганно прижалась к Сантосу. Красная луна, огромная и близкая, выкатилась из-за горизонта у них за спиной.

— Что, дорогая?..

Кармен расхохоталась:

— О, господи! Это же луна. Она взошла так внезапно, что перепугала меня до смерти. В жизни не видела, чтоб луна появлялась вот так, вдруг! А мне показалось бог знает что!

— Знаешь, ты и меня напугала. Только чудом мы оба не покатились под откос.

Она смеялась, спрятав лицо у него на груди.

— Милый мой. Так испугаться луны — да я просто дурочка! Но так неожиданно, такая огромная и красная…

И они оба, остановившись на полпути, стали смотреть на лупу, которая отдалялась от горизонта, с трудом поднимая свое широкое красное лицо над черной равниной. Кармен глядела на нее искоса, прижавшись лицом к груди Сантоса.

— Какая большая!

— Знаешь, на что она похожа? — спросил Сантос.

— На что?

— На гонг.

Она оторвала щеку от рубашки Сантоса и повернулась к луне лицом:

— Да, похоже, верно.

— На большой медный гонг. Ну, пойдем.

Они поднялись на плоскогорье Альмодовар. Оно было ровное, как стол, и круто обрывалось к насыпи железной дороги; в длину метров триста, в ширину — не более ста. Они пошли поперек плато, повернувшись спиной к луне, и вышли к противоположному склону. Отсюда был виден Мадрид. Море огней вдали, Млечный Путь, расстелившийся по земле, черное масляное озеро с бесчисленными мерцающими огоньками, которые плавали в нем, и от них высоко в небо вздымалось неяркое зарево. Это озеро неподвижно висело под мадридским небом, как фиолетовое покрывало или светящийся дымный покров. Они сели рядышком над обрывом, лицом к насыпи. На черноте полей сверкали россыпи других галактик, поменьше — то были окрестные городки и поселки. Сантос показывал пальцем и говорил: