Избранное

А вот и моя постель. Мой кан, моя деревенская подушка, вытянутая валиком, очень твердая, жесткая, потому что набита соломой.

Она нисколько не похожа на мягкие и удобные пуховые подушки, которыми пользуются в Европе. Подушка обтянута красной и черной холстиной, на ней вышиты утки-неразлучницы и волшебный журавль, цветы магнолии, восковой сливы — ламэй. Как я устал, как утомился! Давно надо было прийти сюда, лечь на кан и уснуть. Как я нуждаюсь в крепком и долгом сне. Здесь моя постель, мое ложе, здесь я по-настоящему могу отдохнуть. Все здесь давно поджидает меня. Как же я мог забыть про свой дом, почему не возвращался, чтобы обрести здесь покой? Как я мог расстаться со всем этим надолго?

Ни Учэн вернулся! Ни Учэн вернулся! Он вернулся! Что-то зазвенело, задрожало, загудело — словно звук распрямляющейся металлической пружины, или дребезжание стальной пластины, или шелест разворачиваемого рулона шелка.

Ни Учэн, смеясь, отвечает: «Я вернулся! Я вернулся… Мама! Мама!» — Этот возглас разносится во все стороны.

И комната, постель, все, что было сейчас перед глазами, незаметно исчезает, а вместо этого вверх устремляется изящная лестница с замысловато изогнутыми перилами и столбиками, напоминающими вазы. Откуда-то сверху льется разноцветный, не слишком яркий свет лампы, в котором непрерывно мелькают и кружатся странные фантастические тени. Затем появляется зеленый, как изумруд, попугай, который громко выкрикивает каскад слов на английском, французском и немецком языках.

Смех словно звон серебряного колокольчика. Это Европа, похожая на райские кущи. Музыка, костелы, скульптурные изваяния, фонтаны, триумфальные арки, звуки гитар и скрипок. «Вайолин», «О’кей, май дарлинг!»

Кафе, звучит мелодия фокстрота. Высокий бюст и золотистые развивающиеся волосы. Ярко-красные губы и ногти. Улыбка феи, говор как у небожительницы. Изящество и очарование. Какое дорогое платье, какие длинные, будто выточенные ножки. «Красотка живет на морском берегу!» Еще одна лестница, но почему-то по ней трудно подниматься. Выше, выше ногу! Гипсовые и бронзовые изваяния рыцарей и каких-то целомудренных дев. Готические замки, гранитные скалы, луга, покрытые травами, и фонтаны, полуобнаженные мужчины и женщины загорают на солнце… И снова что-то с ногами — чтобы оторвать их от земли, нужно приложить неимоверные усилия. Как хочется взлететь, но, увы, у него нет крыльев. Миска с бататом на берегу моря, трапеза на парусной лодке. Мягкая шляпа, сшитая по французской моде; проститутки, зажав в углу рта сигарету, призывно машут рукой. Так и хочется упасть в их объятия. Если подняться по лестнице наверх, увидишь множество удобных подушек, очень мягких и чистых, набитых пухом. Когда встаешь на них ногой, кажется, что ступаешь по морской волне, которая покачивает тебя из стороны в сторону. Подушки похожи также на облака. Он обнимает одну подушку, другую, и возникает ощущение, что он обхватил рукой облачко…

Куда он попал? Разве не туда, куда шел? Ведь это и есть его дом, или он его забыл? Он забыл свое пристанище, свою пустую комнату, которая осталась после отъезда, — всего лишь эта пустая комната. В ней тихо — ни звука. Но комната осталась за ним, и она принадлежит только ему. А он здесь ничего не узнает, все забыл начисто. А вот сейчас он увидел ее, и все снова всплыло в его памяти. Пока он отсутствовал, в комнате воцарилось запустение, наверное, никому не было до нее дела. На душе у него неспокойно, тоскливо. Если человек забыл комнату, в которой жил, значит, и комната навек потеряла своего жильца, а тот — свое пристанище. Страшно! Он слышит плач… «Папа, папа!» Помоги мне перетащить эту подушку!.. Нет, медлить больше нельзя, нельзя упускать этот случай! Это мой дом, моя постель. Это мои истоки и мое последнее пристанище!.. «Папа!»

«Папа, папа!» Крики Ни Пин и Ни Цзао, в которых слышатся еле сдерживаемый ужас и боль, вернули Ни Учэна к жизни. Ему почудилось, будто его бездомная душа сейчас витает где-то в безбрежном пространстве. Он с трудом открыл глаза.

Вокруг темень. Бурая волна то накатывается на него, то убегает прочь, клокоча. Голова раскалывается от боли, окрестный мир мреет и дрожит, как лепесток на ветру.

Во рту пересохло, неприятно жжет, чувствуется какой-то тошнотворный запах… Папа! Что это? Крики детей? Пин-эр или Цзао-эр? Он сам придумал сынишке имя: Ни Цзао, что значит «Доброе утро» — «Гуд морнинг!» Это отголосок европейской культуры…

— Не надо! — с губ срывается крик, начинается икота. К горлу подкатывает тошнота. Ему кажется, что все внутренности выворачиваются наизнанку.

Кровавая пелена рассеивается, и он видит жалкие мордашки дорогих ему детей. Почему? Почему из-за грехов взрослых, из-за деяний далеких предков, теперь уже мертвецов, или из-за поступков тех, кто собирается отправиться на тот свет, страдают ни в чем не повинные дети, корежатся их души? На его глаза навернулись слезы.

— Отец Ни Цзао! — Он услышал голос Цзинъи. Так спокойно она не говорила с ним уже много лет. — Отдохни, не волнуйся! Сейчас придет доктор, я уже послала за ним… Он сказал, что днем непременно придет… Нам без тебя никак нельзя, но и ты не можешь нас бросить… — Голос жены задрожал.

Мать Ни Пин и Ни Цзао, почему ты всхлипнула? Перед ним снова все поплыло. Ни Учэн закрыл глаза… Какая пустая комната! Она кажется особенно пустой в дневные часы, когда освещена яркими лучами солнца. В ней совершенно негде спрятаться. Но зато в сумерки, ночью, когда на землю опускается серая или черная мгла, здесь не увидишь ни дверей, ни окон. Таинственная и пустая, эта комната находится где-то за облаками, а может быть, это прибежище на земле, в груде пуховых подушек. Но до чего же все вокруг ветхое, зыбкое. Неужели придется навсегда погрузиться в эту опустошенную даль?

Он уснул…

Когда Ни Пин разбудила мать, Цзинъи охватил страх. Рассвет еще не наступил. Перепуганная, она побежала к северному домику. Включив свет, она увидела распластанное на полу тело мужа с белым, тронутым синевой лицом и плотно сжатым ртом. В комнате стоял омерзительный сивушный запах. Значит, он опять напился. Обычно это вызывало у нее отвращение и негодование, но, увидев состояние мужа, Цзинъи задрожала. Один глаз у него закрыт, а второй прикрыт верхним веком лишь наполовину, и сквозь отверстие между веками видна мертвенно-белая полоска. В уголках рта застыла пена, которая обычно выступает у людей, умерших от простудных заболеваний. Цзинъи вспомнила, как умерли ее отец и бабушка. Она дотронулась до головы мужа — холодная как лед. Приникла к лицу: дышит или нет? Новая беда обрушилась на семью! Померкло небо, покрылась мглою земля. Слава богу, у нее есть сын… Да что сын, когда все для нее кончилось! Исчезли надежды, померкли цели ее «борьбы». Все стало пустым и бессмысленным… Ах нет, кажется, он все-таки дышит, правда очень слабо, но у него есть дыхание, значит, он жив! Жив!

Но на ее зов он не отзывается. Дотронешься рукой до тела — будто коснулся трупа. Тормошить его сейчас, наверное, нельзя, его надо приподнять. Но как? У нее не хватит сил, даже если помогут дети. Разве его поднимешь? Вон он какой большой! Мама! Сестра! Она зовет их надсадным голосом. Скорее помогите, его надо положить на постель.

Цзинчжэнь ни в какую не соглашается. Что ты болтаешь! Чтобы я обнимала мужчину?! И кого — зятя! Не затем я блюла свой вдовий пост целых десять лет! Что ты мелешь, бестолковая! Сердца у тебя нет! Ведь он вот-вот умрет!.. А я не умру? Я тоже скоро умру. Может, еще раньше протяну ноги. Ясно? Нет, лучше я умру, чем сделаю такое мерзкое дело! Понятно тебе? Скажи, а ты мне помогала, когда умер мой Шаохуа?.. А разве ты не радовалась, когда он умер? Так теперь ты хочешь, чтобы умер Ни Учэн… Ах ты, бесстыжая твоя душа!

Будет вам лаяться, эка сцепились! Надо что-то придумать! В ссору сестер вмешалась мать, пытаясь их утихомирить. Что толку, если вы друг другу расколошматите головы? Глупые! Сейчас главное — спасти человека! Цзинчжэнь наконец приняла решение. Накинув одежду, она пошла звать соседку — Горячку.