Смерть на фуршете

— Мне тут недавно рассказали: появился новый модный термин — эгонетика. В общем, странствие по Интернету, поиск и разбрасывание в Сети своих следов. Ну, словно птичка покакала. Уже и единицу измерения придумали — гуглик. Говоришь как бы между прочим: «У меня пять тысяч гугликов, а у него всего сто», — и все понимают, о чем речь… А у меня, у меня самой… сколько этих гугликов?

Она подошла к компьютеру, провела ладонью по металлическому затылку монитора. Еще немного постояла, еще раз провела.

— Возьми салфетку, если хочешь вытереть пыль. Что ты на него так странно смотришь? Не то с нежностью, не то брезгливо.

— Нет, не буду… Хотя, конечно, Rambler ответит. На все вопросы отвечает Rambler… Но отчего так и тянет нажать на кнопку и задать поиск? Раньше искали себя, теперь — о себе. И Rambler отвечает, на все вопросы отвечает Rambler!

— Интернет для того и придумали, чтобы держать в нем информацию. На все случаи жизни, — попытался остановить бессмысленный разговор Сашка. Общих мест он никогда не стеснялся.

— Да, информацию, — повторила Ксения, со всей силы вжимая кнопку процессора внутрь. — Но мы уже не информацию ищем, а подтверждение своего признания. Чтобы доказать себе и окружающим, что чего-нибудь да стоим. Иначе как объяснить, отчего в Сети такое количество доморощенных любительских сайтов, персональных страниц в «Википедии», блогов в «ЖЖ»? А «Фейсбук»! Скоро Бобчинские оттуда будут вещать городу и мировому эфиру, как они покакали и пописали, а друзья их — в упоении лайкать: «Молодчинка! Сегодня твой стульчик куда форматнее, чем позавчера!»

— Это про кого ты? — Сашка весело смеялся.

— Загляни — долго искать не придется! Старательно подсчитывают сетевой рейтинг, ревниво сравнивают себя с другими, гоняются за недостающими гугликами, затем — мегагугликами, потом — гигагугликами. В институте — индекс цитирования, в паутине — гуглики. Базар житейской суеты. Эпидемия тщеславия. Не отсюда ли и это наше болезненное отношение к наградам, премиям, все эти презентации, торжества, фуршеты, это всеобщее стремление выиграть, как на спортивных соревнованиях, где важен прежде всего результат?

— Может, тебе пока прилечь или хочешь чего-нибудь выпить? — участливо спросил Сашка.

— Ты ничего не понял… Хотя нет, ты прав. И в самом деле, надо пойти прилечь. В поезде почти не спала… Сама не знаю, с чего это я… Ты молчишь, Rambler молчит…

Процессор долго шипел, но экран так и не загорелся. Сашка с тревогой смотрел то на компьютер, то на жену. Оба сегодня ему не нравились…

Вечер начинался не по-московски рано, в шесть.

Они приехали в четверть шестого. Сашка хотел лично убедиться, что для фуршета все готово и никаких неприятных сюрпризов не предвидится.

Долго спускались по узкой винтовой лестнице, такой страшной, что каждый раз, находя в полутьме следующую ступеньку, Ксения боялась полететь вниз. Узкая юбка обхватывала ноги, не позволяя шагать свободно.

У последней ступени их встретили две большие размалеванные фигуры, похожие на уличных артистов-зазывал. Старый пасечник смотрел прямо в глаза и хитро улыбался, а молодой Гоголь, содранный с рисунка Юрия Анненкова, тыкался в Ксению кривым, крючковатым, но по-буратиньи длинным носом. Парики у обоих были одинакового светло-рыжего цвета.

— Твоя идея? — кивнула Ксения в сторону артистов балаганного театра.

— Увы! Мои только фуршет, общее оформление, ну и слоган. Это студенты актерского факультета. Выдумка устроителей.

Сам подвал Ксению не удивил. Его брата-близнеца она видела в Москве. Только тот был нарочито серый, а этот — весело-рыжий. И стена, выложенная красным кирпичом, и змейкой извивающиеся по стене терракотовые трубы, и даже голые темно-оранжевые лампочки на потолке — все играло богатой палитрой теплого рыжего цвета.

Как сюда мог не прийти веселый даровитый пасечник? Это его место. Видно, на роду ему было написано очутиться непременно здесь.

Крепко пахло медом. Сложный, тягучий запах волновал, тревожил, заставлял невольно вспоминать о выставленных далеко в поле ульях, о разнотравье мещёрских лугов, о цветущем вереске и медоварах Стивенсона.

Ксения повела носом:

— Откуда здесь мед?

— Я решил связать эту премию со Спасом, с Медовым Спасом.

— Да я никогда и не помнила толком, всегда их путала: медовый, яблочный и еще третий какой-то.

— Хлебный. Но все это в августе. Поначалу я придумал: Рудый Панько да без меда? Должно быть много меда. А это новый урожай, Спас.

— Здорово! А почему же тогда сейчас проводите?

— Спонсоры премии сказали, что проводить церемонию награждения в августе невозможно: народ в отпусках, никакого пиара не сделаешь. Кроме того, День Независимости рядом… Но все равно, фуршет непременно должен быть медовым. Рудый Панько forever. Заодно даем возможность желающим пасечникам распродать прошлогодний мед, у кого остался.

Сделав еще несколько шагов, Ксения огляделась. Мед был везде. Жидкий, особенно пахучий, в обычных деревянных и разноцветных керамических бочонках, тарелках и мисках. Выложенный сотами на огромных опошнянских блюдах. Расфасованный на вынос в закрытых литровых и в пузатых игрушечных склянках. А рядом на столах — горы винограда, груш, яблок (спасибо туркам и китайцам!), медовых пирогов, коврижек, рулетов с маком и бог знает еще с чем!

Чао, невидимые глазу московские тарталетки! Здесь возьмешь ковригу, обмакнешь в миску с густой, янтарной хлябью… Президиум Академии фуршетов, где ты?!

Реки меда, море меда, медовая вселенная… Еще немного — и не выдержишь, наберешь полон рот воздуха и широко, во все горло, по-гоголевски воскликнешь: «Боже ты мой, каких на свете нет кушаньев!»

— Не наедайся! — осадил ее неизвестно откуда взявшийся Сашка, видя, как она засовывает в рот большущую деревянную ложку щиплющего язык светлого, почти белого, липового меда. — Еще будет горячее: картофель в медовом соусе, шашлычки из индейки с грейпфрутом и медом и заливной карп — тоже, как ты можешь догадаться, с медом! А пока попробуй сбитня. Настоящего, с перцем, гвоздикой, с душистыми травами. Из самой лавры привезли. Только немного, а то опьянеешь.

— Да я уже… Голова кружится, столько здесь всего!

— Ну вот, — удовлетворенно сказал Сашка. — Ты чего-то там утром говорила про гуглики. Я за этот фуршет столько гривен и гугликов получу, что иным и не снилось.

К ним подошел высокий, щирый украинец с седыми усами национальной, висячей формы, но в классической американской ковбойке и в столь же американских, — их сразу видно, настоящие — джинсах. Приобщенность к мировой цивилизации дополняли дорогущие очки с чуть затемненными стеклами.

Представился. Стебликивский!

Выяснилось, что Стебликивский запомнил Сашку по истории еще девяностых годов, когда он, работая на телевидении, пытался сделать передачу об Олесе Гай-Головко, украинском писателе, правоверном соцреалисте, в годы Второй мировой войны попавшем в Европу, а затем жившем в Канаде. Тогда они сняли Стебликивского с его очень интересными размышлениями о своеобразии отношений украинской творческой интеллигенции с советской властью, но потом оборвалось финансирование, и передача так и не родилась.

— Хотя, между прочим, — оправдывался Сашка, — запись эту я храню и могу ее вам передать.

— Спасибо, — рассмеялся Стебликивский, — если потребуется, я еще наговорю. ЕБЖ, как говорит Ксения Витальевна вслед за Львом Николаевичем.

Сашка убежал с последней проверкой, а Всеволод Тарасович протянул Ксении пакет и папочку. В толстом тяжелом пакете была ксерокопия — наконец-то! — злополучного романа «Кизиловый утес», а в пластиковой папочке потоньше — стопка принтерной распечатки. «Бучний бенкет» — стояло на первой странице.

— Что это?

— Повесть. Или, если вспомнить наши традиции, химерный роман.

— На украинском?

— Вы говорите по-украински? Читаете?

— Ну, в общем… Я же замужем за украинцем, и папа у меня украинец. Правда, он военный, до полковника дослужился, так что училась я в школах русских, узбекской и латышской… По местам его службы.