Нежный бар

В первый теплый мартовский день я сидел на карнизе окна своей спальни на втором этаже. Воздух был мягким, студенты надели рубашки с короткими рукавами. Они казались веселыми и оживленными. Мне тоже хотелось идти с ними на лекции и семинары, но я не мог. Яма, которую я сам себе вырыл, была слишком глубока. «Интересно, — думал я, — что будет, если я просто упаду с карниза? Вдруг я умру, сломав ключицу, и это станет сенсацией?» Это был не порыв к самоубийству, а скорее мрачная фантазия, но я осознал это как новый тревожный поворот моих мыслей.

Потом я увидел Сидни. Она шла по Элм-стрит в мою сторону. На ней был белый свитер и короткая замшевая юбка, на голове берет. Группа парней на тротуаре тоже ее заметила. Они стали толкать друг друга в бок и ухмыляться.

— Посмотрите-ка туда, — пробормотал один из них.

— Черт, — сказал другой.

Один из парней вытирал яблоко о рубашку. Когда Сидни приблизилась к ним, он замер. Его губы округлились, образовав букву «о». Парень протянул яблоко Сидни, и та взяла его, вытянув руку, не замедляя шага. Она напомнила мне мужчин из бара, которые входили в океан, не останавливаясь. Надкусив яблоко, Сидни шла дальше, не оборачиваясь, как будто не было ничего необычного в том, что незнакомцы отдавали ей дань, когда она проходила мимо. В голове у меня прозвучали слова дяди Чарли, которые он сказал в ту ночь, когда впервые увидел Сидни: «Ты попал по-крупному, мой друг».

Через несколько дней самый главный декан, декан деканов, вызвал меня к себе в кабинет. Мои профессора, многие из которых, как он выразился, чувствовали, что я «не уделяю им внимания», передали ему дело Джона Джозефа Морингера Младшего. Декан был «встревожен», услышав о моей плохой посещаемости, и «расстроен» моей ухудшающейся успеваемостью. Он взмахнул рукой над своим столом. Если «дела» не поправятся, сказал он, у него не останется другого выхода, кроме как позвонить моим «родителям» и обсудить с ними мое отчисление.

— Джон, — поинтересовался он, глядя на мое официальное имя в табеле с оценками, — у тебя что-то случилось? Может быть, ты хочешь со мной чем-то поделиться?

Мне хотелось поделиться с ним всем, начиная с профессора Люцифера и заканчивая Сидни. Декан казался таким добрым в своих круглых очках без оправы, с заметными морщинками у глаз и проседью на висках. Он был похож на Франклина Делано Рузвельта, и мне хотелось, чтобы он заверил меня, что мне нечего бояться. В отличие от Рузвельта, который держал сигареты в портсигаре, декан сжимал в зубах черную трубку, от которой исходили ароматные пары — коньяк, кофе, ваниль, древесный дым, — дистиллированная сущность отцовской заботы. Веревочка синего дыма из его трубки на секунду ввела меня в заблуждение, и я представил, что мы с деканом Франклином Рузвельтом наслаждаемся беседой у костра. Потом я вспомнил, что мы не отец и сын, а декан и студент и что мы не ведем задушевную беседу, а сидим в тесном кабинете на верхнем этаже учебного здания и он собирается меня отчислить.

— Все очень сложно, — промямлил я.

Я не мог говорить с таким изысканным мужчиной о безумии и похоти. Я не мог признаться декану Франклину Рузвельту в том, что меня преследуют картины близости Сидни с другими мужчинами. Видите ли, декан, я не могу сконцентрироваться на Канте, потому что постоянно представляю, как один из студентов последнего курса ласкает мою бывшую девушку, а она в это время сидит на нем верхом и ее светлые волосы рассыпаются по его… Нет. Этого декана возбуждал один только Кант. Я взглянул на шкафы, заставленные книгами от пола до потолка. Он не поймет, почему я не нахожу всего, что жажду, в книгах. Я и сам этого не понимал. Он потеряет ко мне всякую жалость, а если я не мог заставить его себя уважать, то, по крайней мере, мог довольствоваться его жалостью. Я сидел и слушал, как тикает секундная стрелка на часах, стоявших на каминной полке у меня за спиной. Смотрел куда угодно, только не декану в глаза. Я хотел, чтобы первым молчание нарушил он.

Но ему нечего было сказать. Что он мог сказать такому парню, как я? Декан курил трубку и смотрел на меня так, будто я был интересным, хотя и ленивым животным в зоопарке.

— Ну что ж, — произнес я, подавшись вперед на стуле, будто собираясь встать.

— Может, договориться насчет индивидуальных занятий? — предложил декан.

Конечно, индивидуальные занятия могли бы помочь, но у меня едва хватало денег на книги, а то, что оставалось, я тратил на поезд до «Пабликанов», который мой сосед по комнате называл Порочным Экспрессом. Я сказал декану Франклину Рузвельту, что подумаю насчет индивидуальных занятий, что буду стараться, но как только я вышел из его кабинета, то решил, что лучше всего вернуться в комнату, и начать собирать вещи. Я не продержусь в Йеле и месяца.

Но вместо этого каким-то невероятным образом я справился. Вскоре после встречи с деканом я избавился от привычки каждые выходные ездить в «Пабликаны». Я собрался и из последних сил закончил семестр, сдав все экзамены, кроме одного, что стало возможно благодаря двум голосам, звучавшим у меня в голове. Один из них принадлежал матери, которая писала мне прекрасные письма, объясняя, что у меня еще появятся другие Сидни, но никогда не будет другого Йеля. Я буду мысленно возвращаться в этот период, писала мама, и смогу вспомнить на удивление мало, за исключением того, сколько приложил тщетных усилий.

Если, перечитав последнее мамино письмо раз двенадцать, у меня все равно не получалось выбросить Сидни из головы, я включал погромче второй успокаивающий голос — Синатру. Он служил музыкальным аккомпанементом моему разбитому сердцу. Запоминая даты для экзамена по истории или теорию для экзамена по философии, я также запоминал слова из песен Синатры, которые стали моими мантрами. Вместо того чтобы говорить себе: «Я не буду беспокоиться о том, чего не произойдет», я стал говорить: «Пожалуй, я повешу слезы просушиться». Это помогало. Выучив тексты песен наизусть, я пропускал их через себя и искал глубинное значение в словах, так, как профессор Люцифер учил делать с произведениями Китса. Я перепечатал лучшие песни на каталожные карточки и повесил их над столом. Они напоминали монолог женоненавистника, сродни тем, что можно услышать в «Пабликанах», но в исполнении Синатры, с его бравадой и пафосом и без акцента жителя Лонг-Айленда, это звучало изысканнее, разумнее. Синатра поведал мне, что женщины опасны, временами даже смертельно опасны. Сидни просто красивая женщина, говорил он, а предательство красивой женщины — неизбежный этап взросления мужчины. Он прошел через такой же огонь. Ты выживешь, обещал он. Эта боль заставит тебя возмужать. Моя любовь к Синатре уже была глубока, но в ту весну у меня развилась физическая зависимость от его голоса.

В конце семестра я услышал и голос отца. Он ни с того ни с сего позвонил мне и предложил еще раз встретиться, пообещав, что на этот раз наш разговор будет осмысленнее, потому что он бросил пить. Он больше «не берет в рот ни капли», сказал отец, и если мне нужно поговорить, то я могу позвонить ему за его счет. Я рассказал ему про Сидни и про то, как я стараюсь не вылететь из Йеля. Отец порекомендовал мне подумать, не стоит ли действительно бросить учебу. «Университет не для всех».

Когда в мае занятия закончились, я поехал на лето в Манхассет. Я объяснил матери, что в Нью-Йорке у меня больше шансов найти работу на лето, чем в Аризоне. Но, конечно, на самом деле я хотел наверстать упущенное время в «Пабликанах». В первый же вечер в баре я отмечал два важных события — то, что меня не выгнали, и диплом Сидни. С моей точки зрения, второе было даже важнее, потому что теперь Йель будет принадлежать только мне одному. Мне больше никогда не придется слушать сплетни о Сидни или смотреть на то, как она надкусывает яблоки других парней.

Когда начался выпускной курс, я снова стал самим собой. Ходил на лекции, писал для «Ньюс», добирал необходимые баллы для получения диплома. Я сидел за столом, печатая курсовую и слушая Синатру, и чувствовал себя сильным. Ни с того ни с сего меня захлестнуло ощущение счастья. Я переосмыслил слова песен Синатры. Если Сидни ничем не отличается от других женщин, может быть, мне стоит забыть ее? Если красивые женщины — лживые изменницы, то такова плата за их любовь. Интересно, подумал я, где сейчас Сидни. Рассталась ли она со студентом выпускного курса? Не хочется ли ей услышать мой голос?