Старомодная история

На рождество матушка приготовила Сиксаи подарок. (Праздники на улице Кишмештер, в том числе и рождество, всегда протекали по единому сценарию: в четыре часа пополудни зажигали на елке свечи, вручали подарки, потом был праздничный ужин, после ужина — общие игры, лотерея, которую Мария Риккль любила, как ребенок, и выигрыши в которой: ананасы, финики и кокосовые орехи — были подарками от семьи Ансельма; затем, в обычное время, усаживались есть традиционную рождественскую рыбу, потом Ленке отсылали спать, а взрослые брали карты. На рождество и Новый год играли на деньги; Мелинда и Мария Риккль даже в самых сложных играх проявляли столь невероятные комбинаторские способности, что Илона и — пока жила дома — Маргит без особой охоты садились с ними за стол. Мелинда и купецкая дочь хотели не играть, а выигрывать, и сама игра для них была не столько игрой, сколько пробой сил; Сиксаи, если и соглашался сыграть партию в калабер или тарок, через некоторое время заявлял, что кошмаров он даже во сне не любит, не то что наяву, бросал на стол несколько золотых — Мелинда и купчиха тут же делили их меж собой, говоря Хенрику Херцегу, мол, нечего скупиться, у него еще много осталось, — и спасался бегством. Когда приходило время, Ленке будили, велели одеваться, и вся семья на санях с бубенцами катила по смерзшемуся снегу к церкви св. Анны, куда почти в ту же минуту подъезжал Ансельм с семьей и на украшенных пышными хвойными ветками санках — сам Юниор. Муки Дарваши дорожил своей, полной поэзии католической верой и со снисходительным презрением относился к Эмме, лишенное фантазии рождество которой сводилось к тому, что она брала Библию и читала вслух Евангелие от Луки о рождестве Иисуса.)

У матушки никогда не было своих денег, в буквальном смысле ни крайцара: купецкая дочь считала, что тот, у кого родители — моты, с детства должен учиться бережливости. Ленке вырезала из своей тетрадки чистый лист, вывела на нем красивыми четкими буквами: «Крестному отцу на Рождество от Ленке» — и нарисовала елку и ангела с большими крыльями. Хенрик Херцег удивился, но поблагодарил девочку, дал ей куклу и не стал ее ни в чем разубеждать, пока Ленке однажды робко не назвала его крестным. «Ты слышишь, что она говорит? Дура она, что ли?» — спросила Маргит. «А что, я бы вполне мог быть ей крестным отцом, — ответил Сиксаи; в памяти матушки разговор этот сохранился довольно прочно (Сиксаи был протестантом, но протестантом не воинствующим, он и венчался в церкви св. Анны.). — Хотя Ленке как реформатка куда знатнее меня: в ней ведь кровь одного галерника и знаменитого шарретского еретика. Представляю, с каким бы удовольствием мама зажгла костер под обоими». Матушка со дня смерти Сениора не плакала так горько, но теперь она плакала от стыда. Маргит даже домой ее прогнала в тот день, чтобы не волновала ее детей и не смела больше звать дядю Дюлу крестным: ее крестные — Лейденфросты, но с ними они не знаются из-за матери Ленке, Эммы Гачари, чтоб ей пусто было — ведь дома Рикклей и Лейденфростов сто лет жили в дружбе и родстве.

У матушки, таким образом, оказалась за душой еще одна вина: выходит, она виновата в том, что у нее вроде бы и есть крестные родители, а в то же время их нету; уже одного этого было достаточно, чтобы заставить Ленке плакать, но странные слова Сиксаи ее совсем смутили. В ней старательно поддерживали убеждение, что быть реформатом — как бы носить на себе клеймо неполноценности, настоящий человек — это все-таки католик; реформаты попадут в ад, в геенну огненную, они еретики, потому и нужно ей переменить веру, как только будет возможно, чтобы хоть она могла спастись. Теперь ее лексика пополнилась новым ужасным словом: в ней течет кровь галерника! То есть она не только еретичка, но и потомок каких-то скверных людей, сосланных на галеры; среди ее предков, наверное, полным-полно фигур, вроде Мари Ягер или капитана, который утопил в реке Анну Симон. [98] Матушка каждый день слышала, как тетя Клари читает попавшие на кухню газеты; кухарку, конечно, интересовало в них совсем не то, что Сениора, она пропускала известия о том, что турки объявили войну грекам, что умер Бисмарк, что началась англо-бурская война, или о том, что кричит капитан Дрейфус, зато с увлечением читала все, что касалось королей, во всех подробностях обсуждала визит германского императора в Венгрию и русского царя — в Париж, а также то, что Франц-Иосиф собирается посетить Дебрецен, в связи с чем на предполагаемом участке дороги, по которому будет двигаться от Главного вокзала карета с пятеркой лошадей, приезжие итальянские каменщики делают новую мостовую. В кухне охотно и подолгу разговаривали обо всем, что касалось знатных особ, и о кровавых и волнующих происшествиях; пештскую поездку Кармен Сильвы [99] и пикантную историю прекрасной герцогини и Янчи Риго [100] здесь обсасывали так же долго, как и сенсационный случай с вацским епископом, на которого набросился, потрясая пистолетом, какой-то кровельщик. Когда я была маленькая, матушка рассказывала мне о Саве Танасковиче, убившем ювелира, об алансонской герцогине, сгоревшей на парижском благотворительном базаре, так что от нее и костей не осталось, о Блондене, [101] гуляющем по канату, так, словно они были ее личными знакомыми; она подробно описала мне внешность Луккени, [102] а в связи с каким-то нашумевшим шантажом в тридцатые годы сообщила, что подобное приключилось в свое время и с одним сербским королем, которого шантажировала какая-то танцовщица. Она слышала и запоминала все, что говорили вокруг, ее все интересовало — в отличие от Мелинды, которую по-настоящему интересовали лишь чужие секреты. Всеядное это любопытство принесло один из самых кризисных дней ее детства: среди оставшихся после Богохульника вещей она нашла одну книгу и прочла ее. Книга никогда не попала бы ей в руки, если бы прадед умер не летом и прислуга не получила бы от купецкой дочери наказ не выбрасывать бумагу: пригодится зимой на растопку. В книге были и картинки: поп, тянувшийся к груди молодой дамы, одетой в платье с глубоким вырезом; группа черных фигур в остроконечных колпаках за столом, под распятием, и кто-то жалкий, с завязанным ртом, прикрученный к сооружению, напоминающему скамью, и полуголый мужчина над ним льет воду на закрытое платком лицо.

Ленке прочла книгу от первой до последней строчки, и теперь ее ночи и дни наполнились кошмарными образами книги М. В. Фереаля. Позже, рассказывая мне на ночь сказки, она строила их из тех элементов, которые сама придумала еще в детстве; сказки свои она записала и попробовала опубликовать, некоторые из них действительно увидели свет. Доверчивая Клари, принимающая на веру самые невероятные небылицы, была, конечно же, она сама; за историей о ведьме Борке стояла, очевидно, Мелинда, которая внушала Ленке, что к непослушным детям во сне приходит ведьма и сосет у них кровь, оттого они и выглядят такими бледными и малокровными. Бесчувственное, в смерзшейся шерсти тело собаки Сторожа, выкопанное из снега, действительно возникло перед матушкой в один из вьюжных декабрьских дней на улице Кишмештер; да и волшебные истории вроде «Заколдованного дерева» или «Сада фей» родились там же, на улице Кишмештер, где белокурая девочка, предоставленная самой себе, лишь в своей невероятно богатой фантазии находила спасение от беспросветного одиночества: она обнимала ствол старого дерева, кружилась в медленном танце, населяла феями тонущий в летних сумерках сад, вдохновляясь причудливыми тенями в кустах сирени и таинственным дыханием леса, который и привлекал, и отпугивал ее: ведь за лесом, говорили ей, Паллаг, где жили ее родители и где, как она считала, не желали ее видеть. И вот в мир выдуманных ею историй про снеговиков, про спасенных собак, про волшебное колечко с синим камешком, приносящее счастье, про сову, что приставлена сторожить живую воду, про живущего под корою дерева гнома, про волшебное зеркало, позволяющее читать чужие мысли, если крепко прижать его к сердцу, про аистов, одетых в дебреценскую пастушью шубу, про говорящих лягушек, — в этот мир вдруг врывается книга Фереаля, врывается Севилья, где великий инквизитор, садист и похотливец, заполучает к себе в постель кого хочет, будь то благородная дама из высшего света или монахиня, и даже покушается на честь дочери самого губернатора, а Святейшая Канцелярия обрекает на пытки, на сожжение невинных — из-за того, что они еретики.