Человек-тело (СИ)

— Как ты думаешь? — деловито спрашивал он меня на кухне за чаем, — Ведь ты умный человек, студент… Что мне с этим делать? Может быть, отнести в милицию…

— Зачем? — возмутилась моя телочка. — Ребята какие-то пошутили, а ты их закладывать будешь?

— Может быть, сразу в КГБ? — продолжал допрашивать меня он. — Ведь если это не ребята какие-то, — реплику дочери он заметил, но отвечал на нее мне, поскольку презирал свою дочь, — а само КГБ и проверяет нас? Если я не отнесу, то я неблагонадежен и покрываю преступление. Причем, преступление, противоправную деятельность, не известно даже чью. Значит, я сочувствую даже не каким-то там ребятам, а просто самой идее, высказанной в этих стихах.

Я тогда учился в мясомолочном институте, чтобы не загреметь в армию, был таким благонадежным мясомолочником. Валечку я зацепил там же, она был без ума от моих рук, как и эта маленькая сучка. Поэма «Хуй» была только что написана, читалась лишь близким друзьям. Впрочем, каждый из них мог оказаться доносчиком, меня бы посадили до того, как поэма пошла в народ. Весь мой план провалился бы.

После этого случая я отказался от идеи почтовых ящиков и сконцентрировался на электричках и пивных. Жил я в общежитии мясомолочного, в комнате с двумя уродами, с которыми поддерживал беседы о футболе и бабах. Исполнять гравюру на линолеуме в тех условиях было проблематично, но все же возможно: уроды по субботам уходили на блядки до вечера воскресенья. Я уже купил резцы и придумал тайник за батареей, для рулона гравюры.

Помешало одно обстоятельство. Я уже третий год подавал стихи на конкурс в Литинститут, и вот, неожиданно мне пришел ответ, что конкурс я выдержал.

Пришлось отсрочить мой план на пять лет. Зачем мне вообще был нужен этот самый Литературный институт имени Горького? Научить меня писать стихи там не могли, поскольку я и так уже умел это делать. Познакомиться с будущими коллегами, создать систему карьерных связей? Это мне было попросту не нужно, потому что я не собирался осуществлять карьеру в своей стране. Одна мысль не давала покоя, когда выбирал: садиться ли мне за гравюру или готовиться к вступительным экзаменам?

Кого будут выдворять из страны через три года мордовских лагерей? Жалкого графомана, который несколько лет безуспешно пытался поступить в Литинститут, или его блестящего выпускника? Можно было представить, как выглядела бы пресса в обоих случаях.

«Кто он такой — этот так называемый поэт, в своих убогих виршах осквернивший самое дорогое, самое святое, что у нас есть — образ вождя пролетарской революции? Несколько раз безуспешно пытался поступить в Литературный институт, и немудрено, что не взяли. Работал истопником в грязной, пропахшей дегтем котельной, где в его обязанности входило пару раз в день поворачивать вентили и изредка посматривать на дрожащие стрелки манометров…»

Впрочем, деготь тут не при чем, просто журналист несведущий попался. Он же, этот мудила-конформист, при других обстоятельствах был бы вынужден написать следующее…

«Кто же это сделал, кто осквернил самое дорогое, самое святое, что у нас есть — образ вождя пролетарской революции? Этот человек закончил Литинститут с красным дипломом, его печатали газеты и журналы, партия и народ признали его как поэта. Но так ли это?»

И так далее. Ему пришлось бы доказывать, что это не так, и вряд ли кто-либо ему поверил.

Впрочем, пожалуй, я уцепился за этот Литинститут как за повод. Решение-то пройти лагеря я принял, но вот по-настоящему решиться на это было все же боязно. Вот и решил отсрочить.

Я перестал посещать мясомолочный институт. Пошел к врачу и взял больничный, симулировав, на сей раз, не само сотрясение мозга, а тяжелые, незалеченные его последствия. Наступил июнь, но на сессию я не явился. Все это время зубрил историю и повторял школьный курс английского. Бюрократическая машина работала скрипуче. Меня хватились и отчислили лишь накануне вступительных экзаменов в Литинститут. С момента, как я подал туда документы, мне предоставили койкоместо уже в новой общаге, где я и провел следующие пять лет своей жизни, где я встретил Анну.

4

На первом курсе мы пытались вычислить друг в друге стукачей, ждали репрессий, чуть ли не искали по углам «жучков». Но никаких шумных историй не случилось, что даже несколько обескураживало. Плохо работал в СССР КГБ, так же плохо, как и все остальное.

Это касалось, во-первых, самого моего поступления в Литинститут. По всем тогдашним принципам, меня не должны были принять, поскольку я стоял на учете в КГБ, года, наверное, с 1979-го, или раньше.

Именно в 79-м я написал несколько писем в правительство СССР, получил ответы из разных министерств. Письма были диссидентские, от возмущенного юноши. За такой поступок на человека уже открывали досье. Письма были дурацкие, поверхностные: почему в магазинах нет того-то и того-то, почему за всем этим надо ехать в Москву, почему колбаса из бумаги и вино из шмурдяка и т. д.

Если не поставили на учет по этому поводу, то в 1981-м году — точно. Я тогда уже поступил в мясомолочный институт и жил в столице. В декабре того года принял участие в митинге, посвященном памяти Джона Леннона, который состоялся на Ленинских горах (вернее, не состоялся — всех гипотетических участников схватили на улице, еще на подходе к смотровой площадке и развезли по отделениям милиции…) Затем была целая эпопея из допросов по месту жительства, выездными кегебистами.

По идее, такого человека, как я, не должны были принять в идеологический вуз. Я и работы на конкурс послал просто так, даже не помышляя об успехе.

Осенью 82-го года, став студентом ЛИ, я был даже как-то разочарован. Получалось, что КГБ — это какая-то фикция, нет никакого КГБ — в нашем выстраданном понимании.

Скажу более — и это вообще, казус, которому нет иного объяснения, чем самое простое — аппарат подавления в СССР просто не работал. Дело в том, как раз в период вступительных экзаменов я находился под судом за хулиганство. Это была самая настоящая судимость, хоть и за сущий пустяк — пьянку и драку с ментами.

Да и сам этот акт был странным, только подтверждающим мою теорию. Я умудрился сгоряча дать по морде лейтенанту, причем, прямо в отделении милиции. Более того, совершив этот поступок, за который безоговорочно должны были посадить, пьяно осознав в желто-зеленом свете КПЗ, что мне уже нечего терять, я стал кричать:

— Брежнев — дурак!

Мало того, когда на эти вопли не отреагировали, я закричал, что Ленин дурак, Сталин дурак и даже Карл Маркс — дурак.

Лица ментов были удивленными, даже испуганными. Почему они не спровадили данного субчика прямо в КГБ, тайна, крытая мраком. Меня просто привезли утром в нарсуд, присудили штраф, а на другой день я еще пришел в отделение, где мне вернули мой нательный крест, причем, вернул тот самый лейтенант, уже с фингалом под глазом, мягко меня журя.

Странная была жизнь, совсем не та, как она представляется сейчас, да и не та, какой она нам самим представлялась тогда…

И вот, этот преступник был принял в Литинститут. Этот молодой поэт читал всем на своем пути свою поэму о Ленине.

И так далее. Хоть и говорилось в самой поэме — «За такой свободный дух в наше время бьют, как мух…» — никто меня не бил, не ловил.

Забавная ситуация. Мы тогда во всех и каждом искали стукачей. Одна из теплых общажных группировок заподозрила в стукачестве, как я узнал через много лет — меня самого. Это меня, автора поэмы «Хуй»! Немыслимо.

Я любил мою поэму, я сам был в восторге от нее. В тот год я был весь в какой-то эйфории — от того, что мне удалось написать такое, от того, что я вообще решился это написать, от неизбежного будущего, которое ожидало меня, именно потому, что я это написал.