Carus,или Тот, кто дорог своим друзьям

— Красивая метафора дружбы, — ответил Йерр.

— Полная безвкусица! — отрезал Т.

— Ну что ж, такие метафоры входят в правила данной игры, — заявил Р.

Я возразил: не уверен, что нужно привносить в дружбу предупредительность, доброжелательность и прочее в том же роде, поскольку эти проявления могут заставить другого человека проявлять те же чувства, а такая вынужденная взаимность — наилучший способ разрушить ее.

— Но вы-то сами, — сказал А., зачем же тогда вы столько сделали для меня?

Я ответил, что мы с ним так давно связаны тесными отношениями… Что, глядя на то, как поддерживал его Рекруа, я понял, что отказ от намерений и отсутствие мотивов — самое надежное средство укрепить дружескую связь.

Р. подтвердил: бескорыстие, относительная пустота между людьми — самое лучшее, что можно придумать. Труднее всего оградить эту пустоту от осмысленности, за которой кроется расчет, и от ролей, которые готов играть каждый из нас.

— Учтивость, дружба — все это категории мертвых времен, — сказал Йерр. — Под сенью дружбы легко убивать время. Мертвые времена, — повторил он. — Вверить себя мертвым временам…

— Значит, в музыке… — начал А.

— Выражение тем более спорное, — перебил его Йерр, — что глагол «ввериться» подразумевает доверие, которому неведома разлука!

— Мертвые времена… ну хорошо, согласен, — продолжил А., — любопытные стечения обстоятельств встречи, в любой момент безнадежной.

— И однако, — сказал Томас, — вы не так уж бесчувственны. Мы питаем друг к другу взаимное теплое чувство, которое вы почему-то пытаетесь отрицать…

Все мы слегка смутились.

— Как они стыдливы! — с улыбкой сказала Марта.

Йерр пробормотал, что в данном случае это чувство можно назвать скорее обоюдным, нежели взаимным. По крайней мере, ему бы этого хотелось.

— Рука руку моет, и обе они моют лицо! — пошутила Э., ставя на стол жаркое в белом вине.

И все же мы сошлись на том, что дружба не должна грешить откровенным покровительством, быть делом взаимопомощи, актом благотворительности. Йерр добавил, что на свете есть более учтивые и более тонкие чувства, чем любовь. А также более умеренные, которые с течением времени становятся все спокойнее, все прохладнее, постепенно избавляясь от излишней пылкости, тяги к откровенным излияниям, банальности.

— Так, значит, мы друзья? — спросил Т. <…>

— Вполне возможно, что и друзья, — ответил А. с серьезностью, вызвавшей всеобщий смех.

Элизабет встала и начала собирать наши тарелки, объявив, что мы представляем собой дружное племя туземцев.Затем она вышла в кухню.

Но мы никак не могли оставить эту тему. Томас проявил настойчивость. Сообщество индивидов, связанных дружбой, сказал он, представляет собой, по его мнению, модель группы, чье существование основано исключительно на свободе, но также, учитывая фактор времени, и на относительной верности, да еще, если возможно, на отказе от личных или коллективных расчетов на любую выгоду, отвлеченную или материальную. Я напомнил о наших квартетах. Йерр воскликнул:

— Я знаю, как это называется, — сквалыжничать!

А. возразил: увы, мы всегда ищем в дружбе какую-нибудь выгоду — к примеру, возможность избавиться от страха одиночества или от скуки.

— И не следует ничего облекать в слишком великодушные, слишком расплывчатые слова, — добавил Р. — Ничего не доверять рабству. Ничего не основывать на свободе, чтобы ничто не обратило ее в рабство.

И Рекруа пустился в длинные и довольно несвязные рассуждения. <…>

Но тут Элизабет принесла из кухни грушевую шарлотку. Йерр закричал, что он больше всего на свете любит шарлотку.

Мы принялись за еду. Марта спросила у Рекруа, какие книги ему удалось приобрести и что вообще нужно читать. Р. тут же привел длинный список литературных трудов и подробно расписал их достоинства, очень развеселив при этом Йерра. Дискуссия возобновилась — на сей раз она касалась пользы, которую можно извлечь из чтения книг.

Марта вспомнила слова, когда-то пересказанные ей Ульрикой и сильно поразившие ее. Один старый психоаналитик якобы писал, что мы можем выносить связь с этим миром воздуха и света, где мы дышим и видим, не постоянно, а лишь с перерывами. Вот почему мы регулярно стремимся к тому положению, в котором, как нам кажется, находились до рождения: сворачиваемся клубочком во время сна. А когда бодрствуем, читаем книги.

— Книги выполняют роль щитка, предохраняющего от грязи, — сказал А.

— Щитка, предохраняющего от одиночества, — добавила Марта.

— Кольца, скрепляющего прореху в кольчуге, — добавил Р.

— Нити, сшивающей дыру в неводе, — добавил Йерр.

Внезапно из детской малыша Д. донеслись пронзительные ликующие вопли и грохот порушенной пирамиды из кубиков, а затем веселое воркование Анриетты и Д.

— Ну и озорники! — вздохнул Йерр.

Марта принесла свою скрипку. Она сыграла вместе с А. Вторую ми-минорную сонату Форе. А. настойчиво просил ее сыграть потом К.454 Моцарта[132]. Прекрасная музыка, хотя исполняли они ее как-то скучновато.

В четыре часа пополудни явился Д. и шепнул матери на ухо, что они с Анриеттой желают полдничать. Несколько минут спустя Элизабет вернулась к нам с великолепным, только что из духовки, kugelhopf[133] и с чаем. <…>

Йерр и Рекруа не упустили случая поссориться и по этому случаю: первый утверждал, что ест kouglof, второй — что это kugelhopf[134] «Значит, мы едим разные пироги, а потому!..» — закричал Йерр, но тут же чихнул и замолчал.

— Будь здоров, дружище! — пожелал ему восхищенный Д.

А я, вздрогнув от этого громкого чихания, нечаянно выплеснул полчашки чая на безупречный паркет Э. Медленно, собрав все свое мужество, я поднял голову. И с ужасом встретил взгляд Э.

Понедельник, 26 ноября. Записал, что день рождения Д. приходится на пятницу.

Звонил Т. Каков сейчас уровень низкой воды? Я не знал, что ответить.

— Неужели ты никогда в жизни не открывал окно? — спросил он. — Вот Отто фон Б. — тот делает это с утра до вечера.

Вторник, 27 ноября.

Заходил А. Он был очень доволен нашей воскресной встречей. Ни с того ни с сего подарил мне красивую перьевую ручку. И посидел немного.

— Я почти все время был взвинчен, не правда ли? — сказал он. — Да я и никогда не мог отвечать за себя. Всегда был ничтожеством, безвольной жертвой страстей. А чаще всего попросту пустышкой, обескровленной оболочкой, которая — после нескольких ложных вспышек обречена погибнуть в отсутствие смысла и страсти…

Он смолк. Я нашел пузырек с чернилами и заполнил резервуар ручки. Чернила легко проходили к перу.

— Как это непостижимо! — прошептал он со вздохом. — Все вокруг непостижимо, а мы существуем посреди этого.

— Видишь ли, — продолжал он, — это чей-то эксперимент, предметом которого мы все являемся, но его последствия мы испытываем еще и после того, как подверглись ему. Словно для того, чтобы вновь и вновь преодолевать дистанцию, которая нас отделяет от того, в чем нам всем предстоит сгинуть.

Я сказал ему, что глупо ставить себе в заслугу несколько месяцев временного недомогания. И что не следует теперь строить свою жизнь по новой системе, так тщательно организованной, что малейший толчок извне рискует ее разрушить. Но он улыбнулся и промолвил:

— А радость…

— Это один из тех волшебных колодцев, которые встречаются в сказках про добрых фей, — он никогда не иссякает, ибо ничем не питается.

И тогда он сказал:

— Непостижимое изобилие непостижимого!

И ушел.

Среда, 28 ноября.

Позвонила Э. Почему мы больше не видимся? Вот и с А. та же история — его она тоже почти не видит. Никогда еще он не работал так много. Я сказал ей, что он был у меня вчера и что я собираюсь к ним 30-го, на день рождения Д.

— Усиленное старание, с которым он обуздывает свои чувства, отныне сулит ему подобие радости, — продолжала она, — или, по крайней мере, основания для радости, а еще вернее, стойкое сопротивление страху; он ожидает его прихода так нетерпеливо, что это превращается в вызов, в воодушевление, в ликование, которые гаснут лишь затем, чтобы вернуться к нему стократ умноженными.