Растревоженный эфир

У двери цветной мужчина взял их пальто. Из маленького бара, примыкающего к холлу, доносилось такое приятное позвякивание кубиков льда. Во рту у Арчера пересохло, ему хотелось выпить, но мистер Сандлер лишь сунулся к бар, пробормотав:

— Хочу посмотреть, кто там сидит. — Мгновение спустя он повернулся к Арчеру: — Слава тебе, Господи. Редкий случай — моего сына в баре нет. — Потом он подхватил Арчера под локоток и повел в обеденный зал. Указал на лестницу, ведущую на второй этаж. — Когда-то здесь играли в покер. По самым большим в Пенсильвании ставкам. В стародавние времена. Теперь не играют. Дух прошлого выветрился. Нынче сюда приводят жен. — Он мотнул головой в сторону мужчины и женщины, которые как раз в тот момент входили в обеденный зал.

Народу там было немного, и мистер Сандлер провел Арчера к маленькому столику в углу, подальше от других посетителейклуба. Когда они проходили по залу, мистер Сандлер раскланивался и здоровался с людьми, сидящими за столиками. В основном это были солидные мужчины средних лет, судя по всему, тоже бизнесмены.

— Привет, Чарли, — поздоровался мистер Сандлер со старшим официантом, который подошел к их столику. — Есть сегодня жареные устрицы?

— Да, сэр.

— Я похвалил их мистеру Арчеру. Моему другу. Проследи, чтобы их приготовили по высшему классу. Мистер Арчер из Нью-Йорка и знает толк в устрицах. Он ест в лучших ресторанах. Во всяком случае, может есть, учитывая те деньги, которые ему платят. — Мистер Сандлер улыбнулся. — Мне тоже устрицы. Что будете пить, мистер Арчер?

— «Старомодный» [52] с бурбоном, пожалуйста.

— Два, Чарли. И никого не сажай рядом с нами, хорошо? Нам надо поговорить о делах.

— Разумеется, мистер Сандлер. — Официант направился к бару.

— До пятидесяти лет я не брал в рот ни капли. — Мистер Сандлер усмехнулся. — А потом услышал, как владелец гостиницы в курортном городке сказал, что не любит пускать к себе евреев, потому что они не пьют, а всю прибыль дает ему бар. Я подумал, что это разумный довод, тут же потянулся к бутылке и до сих пор не могу оторваться. — Вновь улыбка. — Самый приятный способ борьбы с антисемитизмом, изобретенный человечеством. Вы знали, что я еврей, не так ли?

— Да, — ответил Арчер, ему сразу стало очень неуютно.

— Нос. — Мистер Сандлер похлопал себя по носу. — С каждым годом он становится все длиннее. Растет и растет. Отличительная черта избранного народа. Видели посмертную маску Наполеона?

— Нет. Вроде бы нет.

— Нос у него чуть ли не доставал до подбородка. Мало ему было других забот. Для тщеславного человека просто беда. Часто задавался вопросом, а что думал Наполеон, когда смотрелся в зеркало на острове святой Елены. Теперь, полагаю, вы хотели бы услышать мое мнение.

— Да, — кивнул Арчер. — Естественно.

— А что бы вам хотелось услышать от меня? — Мистер Сандлер наклонился вперед, пристально всмотрелся в режиссера.

— Полагаю, мне бы хотелось, чтобы вы сказали, что я могу вернуться к прежней системе подготовки шоу. Нанимать тех, кто работает на повышение рейтинга программы, и увольнять тех, кто этот рейтинг снижает.

— Ага. — Мистер Сандлер кивнул. — Именно этого я от вас и ожидал. Не стану этого делать. Не могу. Если вы будете стоять на этом, полагаю, мне не останется ничего другого, как пожать вам руку, пожелать удачи и попрощаться. Разумеется, после ленча. Вы все еще хотите меня выслушать?

— Да.

— Хорошо. Приятно видеть, что вы здравомыслящий человек. Спасибо, Чарли. — Мистер Сандлер улыбнулся официанту, который ставил перед ними стаканы. Поднял свой. — За ваше здоровье.

Они выпили. «Старомодный» был очень хорош, практически чистый бурбон с едва ощутимым привкусом лимона.

— Мне самому противно то, что я вам только что сказал. Тридцать лет я руководствовался в бизнесе одним-единственным принципом. Знает человек свое дело или нет? Если знает, он продвигается выше, если не знает — оказывается за воротами. Эта секретарша в моей приемной… мулатка. Некоторые мои сотрудники подняли шум, когда я выдернул ее из бухгалтерии. Некоторым нашим клиентам, мол, не понравится ее присутствие в приемной. Но она умна, она красива… у нее очень мелодичный голос, мне самому нравится говорить с ней. И она умеет пропустить нужных людей в кабинет, не заискивая перед ними, и остановить тех, кому делать там нечего, но так, чтобы они не почувствовали себя прокаженными. Лучшей секретарши у меня не было. И она оказалась на своем месте. Никто не жаловался. Наоборот. Люди готовы часами сидеть в приемной, чтобы полюбоваться ею. Или Феррис. Мой генеральный менеджер. Ирландец. Про таких говорят: сила есть, ума не надо. И ведь он ничего не умел, когда пришел на завод. Но в сороковом году я переписал на него часть акций, а после моей смерти у него будет контрольный пакет. Моя жена требует, чтобы я приобщал нашего сына к управлению компанией. Никогда. Проку от него никакого. Я его очень люблю, но он в три года разорит компанию. Не для этого я работал всю жизнь. Я буду вертеться в могиле, как уж на сковородке. Любовь — это для дома. Для домашнего употребления. — Мистер Сандлер вскинул глаза на официанта, который ставил на стол тарелки с жареными устрицами. — Попробуйте, — скомандовал он. — Если не понравятся, отошлите на кухню.

Арчер попробовал:

— Восхитительно.

Устрицы, нежные на вкус, твердой коричневой корочкой напоминали орешки. Мистер Сандлер тоже принялся за еду, ловко орудуя ножом и вилкой. Он заговорил, лишь когда официант отошел от их столика.

— Теперь мне приходится менять мои принципы. Прошлого уже не вернешь. Свобода выбора канула в Лету. Не хочу притворяться, будто мне это нравится. Не стану говорить, что сейчас лучше, чем прежде. Меня вполне устраивала ситуация, когда я мог нанимать и увольнять кого хотел, а тех, кто совал нос в мои дела, выставлял за дверь. В наши дни любой может зайти в мой кабинет с таким видом, будто ему принадлежат семьдесят пять процентов акций, и начать учить меня жизни. Делай то, не делай этого, плати столько-то, воздержись, сними, добавь, получи разрешение, раскрой бухгалтерские книги. Профсоюзы, правительство, это чертово министерство финансов. Произведи продукции больше чем на десять тысяч долларов в год, и тебе уже надо акционироваться. И привнес все это не я. — Мистер Сандлер поднял вилку, дабы подчеркнуть свои слова. — Ваш святой мистер Рузвельт и его не менее святые наследники и назначенцы. У нас в почете те, кто сами ничего не производят, зато постоянно суют нос в чужие дела. И начало этому положили вы и ваши демократы, поэтому не очень-то удивляйтесь, если люди, которые не вызывают у вас теплых чувств, вдруг заинтересуются вашими делами. Вы положили бизнес на операционный стол, и теперь мы бессильны, если в операционную войдет мясник с большущим ножом в руке. Так вот, теперь те самые люди, которые учат меня, как делать лекарства, указывают, как я должен их рекламировать. И что произойдет, если я начну с ними борьбу? Они объявят бойкот моей продукции, они наймут газетных обозревателей, которые вываляют меня в грязи, они начнут запугивать моих покупателей. На рекламу я трачу миллион долларов в год. Цель рекламы — продавать товар. Каким же я буду бизнесменом, если на каждый доллар, вложенный в рекламу, я буду терять два доллара на продажах? Вы волнуетесь из-за пяти человек. Я же стараюсь защитить пять тысяч. Теперь о коммунистах. Вы относитесь к ним достаточно лояльно, заботитесь об их правах. Потому что, по существу, вам не приходилось сталкиваться с этими мерзавцами. Я бизнесмен. У меня большой завод. Я владею участками земли. У меня есть акции и государственные облигации. И что, по-вашему, они сделают со мной, если придут к власти? Я исчезну. Был и нет. — Мистер Сандлер щелкнул пальцами. — Вот так. — Лицо его раскраснелось, он словно вкладывал в слова все горести и страхи, копившиеся не один год. — На такого старика, как я, они даже не потратят пулю. Стукнут дубинкой по голове и бросят в ближайшую канаву. И это не фантазии. Не преувеличение. Не теория. Это факт. Прочитайте что-нибудь из написанного этими говнюками, когда они честно выражали свои взгляды, и вы все увидите сами. Они называют это ликвидацией буржуазии. И что, по-вашему, это означает? Что ж, я — буржуазия, и я не готов ликвидироваться, поэтому буду сражаться с ними, пока кто-то из нас не упадет. Я их знаю. Они терлись на этом заводе с тридцатого года, а этот чертов Новый курс [53] только наскипидарил их. Они раздулись от важности и действительно стали мешать нормальной работе. Не проходило и года, чтобы они не устраивали на заводе какую-нибудь заварушку. И если вы думаете, что они хотели лишь повышения заработной платы или улучшения условий труда, значит, у вас не все в порядке с головой. В сороковом году, когда я получал огромную прибыль от ленд-лиза [54] Франции и Англии, они попытались организовать забастовку. Я не имею ничего против профсоюза, представители которого приходят и просят увеличить часовую оплату на десять центов, если они действительно их заработали. Но я не пожелал садиться с ними за стол переговоров и соглашаться на их условия только потому, что их московские дружки заключили грязную сделку с немцами. Я вызвал ФБР и уволил всех товарищей до последнего. Пару дней казалось, что мне придется закрыть завод, а мы работаем без единого перерыва тридцать лет. Но я предпочел бы повесить на ворота большой замок, чем уступить им. Я знаю этих мерзавцев и не хочу иметь с ними никаких дел. Я выставил из дома своего племянника, когда тот приехал из колледжа и начал рассказывать мне о величии Ленина и неизбежности революции. Маленький кретин. Если дело дойдет до кризиса, я сообщу компетентным органам его фамилию, чтобы его упрятали за решетку, да поможет мне Бог.