Поводок

оть с кем-то дружил? Ну а почему мне приходилось выдумывать какие-то невероятные предлоги, чтобы просто пойти погулять? И почему это называлось не выйти из дома, а покинуть его? Почему я не сказал, что ее друзья – спесивые невежды, конформисты, в позапрошлом веке с восторгом приветствовали бы гильотину? Как можно совершенно игнорировать мои желания, а к перепадам своего собственного настроения относиться словно к непреложным законам, почти метеорологическим явлениям? Почему?

Как? Из-за кого? Вопреки чему? Даже теперь, хотя я стал еще эгоистичнее, трусливее да и безразличнее к собственной судьбе, плохо это помню. Но сначала-то, сначала... как я мог отказаться от своей жизни, своих взглядов, безропотно подчиниться судьбе, ни разу даже не побунтовать, без малейшего конфликта? Действовала ли она медленно, решительно, как настоящий тактик, или, от природы деспотичная, этакий прирожденный палач, следовала своей интуиции? При всем при этом я ни разу не крикнул: «Хватит!» – или хотя бы пробормотал уловки ради где-нибудь на лестничной клетке, что более сообразно моему характеру: «Дорогая, по-моему, с меня уже довольно. Прощай, дорогая».

И вправду, к своему ужасу, я не мог припомнить ни одного настоящего спора, ни одного скандала с криками, яростными обвинениями и ни одного разрыва, ну хоть бы дня на три! Мне так и не припомнилось ни одной вспышки ненависти, которые проходят пунктиром через жизнь счастливых нар. Порой она о чем-то плакала, я ее за что-то отчитывал – кажется, еще на первых порах, раз в три месяца. Потом и до недавнего времени – ничего. Ни слез, ни бурь у Лоранс не наблюдалось, хотя она, как озеро, неспокойна, скучна, ну а теперь еще и опасна. Так, где же мои литании? «Опасна, но не азартна; беспокойна, но не порывиста...» Да, неплохие определения... И я их приписал к остальным. Захлопнул тетрадку и машинально положил ее в карман: сработал давно приобретенный рефлекс – ничего не бросать на виду. Да нет же. Лоранс непременно должна на нее наткнуться, прочитать или заставить меня прочитать вслух. Из скрытного, непослушного паренька я превращусь наконец в мужчину, в настоящего мужчину. Я усмехнулся: с тех пор как я разразился этими вымороченными литаниями, записал их, мои мысли перемалывались в готовые сентенции... Больше я не восклицал про себя раздраженно и кратко: «О-ля-ля! Вот мерзавка, черт возьми! Мерзавка!» Вместо этого начинал выговаривать резкий голос, прорезавшийся позавчера: «Эта дорогуша Лоранс – тварь последняя. Давно с ней пора развязаться, да поскорее, мой милый». Да-да... «мой милый»! Так я сам себе и сказал. Кориолан всегда утверждал, что вместо того, чтобы сочинять сонаты или трио, я должен был писать книги... Дорогой Кориолан! Не только это «вместо того, чтобы», но и все это высказывание в целом говорит лишь о дружеском отношении ко мне Кориолана – слепом и необъективном. Мне, наверно, надо было жениться на очаровательной блондиночке, легкомысленной, уживчивой, пусть и без гроша в кармане. Я представлял себя в двухкомнатной