Бонташ

Практика приходила к концу, руководитель уже уехал. Мы с Галей сидели на камнях над Днепром. Ещё очень рано. Людей почти нет. Тихо, лишь рыбаки рыбу глушат. Над рекой звучит песнь Сольвейг. Это я пою. Голос неожиданно чист и высок. Одинокий пловец посреди Днепра подплыл ближе, лёг на воду, слушает: мы прощаемся с вами.

Возвратившись домой, я записываю в свой дневник, если можно его так назвать, цитату, наиболее соответствующую моему душевному состоянию, именно: финал "Дома с мезонином" Чехова.

Не успеваю дописать последней строки, стучат два раза. Посылаю Анку открыть дверь, и уже по тому, как она спрашивает, понимаю, что за дверью вы. Это уже не в первый раз: стоит мне твёрдо осознать, что вас нет, как вы появляетесь, словно кто-то ставит вас об этом в известность…

…Иду переодеваться в ванную, возвращаюсь и вдруг чувствую, что я устала. Смотрю вам в лицо и холодно думаю: " Интересно, по его словам он уже здесь три месяца, почему же выбор пал на сегодняшний день. Вероятно, проходя мимо, он вспомнил, что в этом доме живу я, и решил заглянуть, не исчезла ли отсюда." Словно кто-то поворачивает передо мной медаль, заставляя помнить о другой её стороне.

В следующие визиты говорю с вами искренне, просто, но это исходит от моего московского решения, а в действительности передо мной спектр из одних дублетов: каждую фразу можно использовать двояко. Перед отъездом покупаю, в полном смысле этого слова, у вас три пластинки, закрываю за вами дверь, иду на кухню и стою у окна, вся внутренне опущенная. Мама смотрит на меня: "В чём дело?" -"Ты понимаешь, ничего, но он продал мне три пластинки Шаляпина и деньги взял авансом. Говорит: у него нет денег. И так практично это выполнил. Спросил сначала, люблю ли я Шаляпина, а затем, получив утвердительный ответ, предложил купить у него три пластинки, назвал определённую сумму и спросил, не дорого ли". Рассказываю и сама удивляюсь. Мама молчит на этот раз.

Теперь, когда осталась лишь одна сторона у медали, я всё же хочу сказать, что вы плохо выбирали поводы для посещений. Как это ваша мама своим женским чутьём не угадала и вовремя не сгладила эту невероятную дикость.

Я уехала к морю, не помирившись с вами. Поездка не доставила мне удовольствия.

Когда я вернулась, вы зашли, потом снова. Я молча к вам присматривалась.

Вы бывали у меня раз в 5-6 дней, всегда по понедельникам или пятницам, ни разу в воскресенье; в большинстве случаев вы заходили по дороге в кино. Тон бесед самый независимый. Следила за этим, как посторонняя, словно меня это не касалось. Иногда, впрочем, что-то проскальзывало: в случайно сказанной фразе, в небрежно заданном вопросе, в неосторожно брошенном взгляде или жесте, каким вы снимали шляпу, но я уже не доверяла этим впечатлениям. Когда я чувствовала, что могу заглянуть слишком глубоко, то отворачивалась: я не хотела подстерегать вас, мне не нужно краденого, даже на добровольно отданное я смотрю только и долго думаю прежде, чем взять. Но мне было очень интересно с вами, и главное – мы были не чужие. Очевидно, годы взаимных догадок и предположений сблизили нас. Приближались октябрьские праздники, и я с улыбкой думала: "Как он обойдёт эту субботу и воскресенье?" Вы не пришли ни 6-го, ни 7-го. 8-е было понедельником. Я ушла к машинистке и упорно сидела там до тех пор, пока она не устала печатать: я хочу иметь в своём распоряжении все дни недели, а не только пятницы и понедельники. Вернувшись, прочла вашу записку и решила отказаться от билета. Я не солгала: в четверг мы действительно работали во вторую смену, но освободились рано. Вечером, возвращаясь от бабушки, я подумала с улыбкой: "Наши встречи невинны, наши встречи случайны", – и спустилась по Прорезной, хотя обычно спускаюсь по Большой Житомирской. Мы встретились, хотя, конечно, легко могли разминуться. Вы пошли проводить меня, и я решила с вами попрощаться. Меня иногда охватывает вот такое чувство полной свободы и богатства. Впрочем, это трудно объяснить на бумаге. Если б я говорила, было бы достаточно какого-нибудь одного жеста или интонации. Неважно, в этот вечер вы были удивлены совпадением наших мнений. Хотите знать, что это было? Вы просто почувствовали, что я ухожу, а может, наоборот, вам показалось, что это – начало сближения. Тогда впервые я услыхала, что могу отдавать директивы, приняла это, как должное, и отклонила, потому что не собиралась этим воспользоваться.

С этого вечера вы пошли мне навстречу, а я отступала. Так мы пришли к этому недавнему вечеру. Всё же до самой последней минуты я не была уверена, насколько уместен мой отказ от последующих приглашений, т. е. для меня было вполне возможным, что вы не собираетесь их делать. Поэтому, когда вы сказали: "Хорошо, но зачем же так торжественно", я поспешила забрать назад тон произнесенного. Попрощавшись, ушла во двор, зашла в парадное, здесь прижалась лбом к щитку лифта. Затем услышала, что кто-то бежит, поняла, что сейчас произойдёт, и, повернувшись к вам лицом, приняла сразу всё.

Ну, что ещё вы хотите знать? Крепкие ли у меня нервы? Думаю, что не очень, но всё же не слабые, если я перенесла это.

Когда мы расстались у дома Наташи, я поднялась к ней и там, лёжа на диване, плакала в подушку тихо, так чтоб никто не слышал; но пришёл её папа около 8-ми часов, зажёг свет, и я пошла домой, Наташа меня провожала, делая вид, что идёт на почтамт. Мне было всё равно. Раньше я думала, что потерплю до ночи, когда можно будет лечь в постель и подождать, когда все уснут, но теперь поняла, что это невозможно. Пришла в комнату, села на диван и плакала до боли в груди, в голове, до полного изнеможения. Руки и ноги перестали мне повиноваться; вероятно, я утратила бы контроль над собой, если б однажды не наблюдала что-то подобное у своей подруги и неожиданно не осознала, что со мной делается то же самое. Обмотанная шерстью, с мокрой повязкой, сидела я на диване, с ужасом думая о предстоящем объяснении с родными, но Боря отвёл от меня это.

Утром, собрав книги, я ушла к бабушке, дома не могла оставаться ни минуты. А у бабушки – телефон, совершенно невозможно не поднять трубки. Я себя удержала только обещанием самой себе прийти 23.12. Что вы прийдёте, я не сомневалась. Но вместо встречи написано письмо. Не знаю, насколько это удачная замена, не знаю вообще, или его отправлю.

Теперь основное: зачем вам всё это сообщается? Когда мы прощались, говорили вы, я молчала, потому что я вообще говорю лишь тогда, когда меня просят об этом, и потому, что в моей натуре совсем помимо моей воли есть что-то жертвенное, т. е. чувство самоотдачи. В этот момент я совершенно не думаю о себе, а только о том, как облегчить падение, как смягчить вашу боль. Слишком глубокое ощущение переживаний другого и приводит меня часто к тем неожиданным откровениям, кот. вы называете интуицией, но одновремённо делает меня активной участницей страданий (но не радостей) другого. Для себя уже не остаётся места. Тем вечером и на следующий день я думала: что бы вы ни предполагали, ни решали, неважно, если в этих предположениях вы найдёте основания для самоутешения; но в следующие дни, вспоминая и переживая всё заново, я решила иначе, я решила, что расскажу об этом 23.12. Ночью, сидя в постели (я теперь не ложусь и засыпаю, а сижу в постели до тех пор, пока усталость не сломит меня), я мысленно кричала всё это вам в лицо. Хочу ли я сказать, что мы могли любить друг друга и вы виноваты, если этого нет? Совсем нет, напротив, я часто думаю, что если б мы узнали друг друга ближе, то просто бы расстались взаимно, но в том, что этого не произошло, в том, что теперь всё так тяжело, виноваты вы так же, как и я. Нет, гораздо больше.

В конце концов это душевная скудость – прятаться за спину факта, что я собираюсь выйти замуж. Самое большее, что может дать этот факт – равенство нас обоих в том, что произошло. Вы взрослый человек, должны знать и понять это.

Ещё одной опоры я хочу лишить вас – мысли, что всё другое в моей жизни было бесцветно и безрадостно. Это не так, вы же понимаете, что это не так, зачем бы я стала идти туда, где не надеюсь найти счастья, ведь теперь нет принуждения.