Медная шкатулка (сборник)

А на излете этого круга, последний, самый долгий и меланхоличный кадр я задержала бы на простой деревянной стремянке, что уже лет сорок стоит на портике над входом в храм Гроба Господня. Это рабочий вставлял стекло в окно, да так и забыл стремянку, растяпа. А теперь, чтобы снять ее, должны собраться представители всех конфессий, меж коими поделены приделы храма. Ибо, согласно договору, никто не имеет права на малейшее изменение в существующем облике здания. И долго полусгнившая от дождей и жары стремянка тлела бы у меня в сумеречном кадре – как символ хрупкого равновесия религиозного статус-кво в этом взрывоопасном месте, как жалкое подобие той мистической «лестницы ангелов», что когда-то приснилась праотцу нашему Иакову, заночевавшему на горе Мория, в двух шагах отсюда…

И вот – с грохотом и треском (так разрывалась завеса в еврейском Храме) – безумное пространство заполняет ликующий вопль тысяч и тысяч глоток.

Столпотворение, крики, пение муэдзина, звон колоколов, ухающие пляски хасидов… в дни, когда – редчайший случай! – совпали православный, католический и еврейский праздники. Старгород и все к нему ведущие улицы закрыты для проезда, а разношерстный люд плотной толпой штурмует ворота города пешим ходом.

Греческий патриарх во дворе храма Гроба совершает чин омовения ног – моет ноги священникам рангом пониже. Все крыши вокруг двора храма облеплены паломниками, которые пытаются разглядеть происходящее внизу, и дай-то бог, чтобы никто из них не свалился, – такое тоже бывало. В самом храме католики – все в белом – стоят утреннюю литургию; на площади у Яффских ворот пейсатые хасиды в талесах поверх рубах отплясывают хо́ру, а у Западной стены совершается Благословение коэнов.

Гудящий, почти осязаемый кожей неистовый жар молитв, жалоб и клятв колеблется в раскаленном воздухе, распирает его и уносится ввысь – по назначению. Ведь все эти люди – все без исключения – собрались здесь с единственной целью: прославления Создателя. И каждый славит его, как умеет, насколько хватает ватт собственной души: на своем языке, на свой манер, по своему понятию.

И это как раз и есть – настоящее Чудо Иерусалима.

2

Не могу сказать, что бегу гулять в Старгород, едва вырвется свободная минута. Не могу сказать, что люблю этот странный, не имеющий аналогов в мире клочок земли площадью в квадратный километр, но бездонный, неохватный, многоуровневый и многоутробный, уходящий ввысь на те самые восемнадцать миль, где он сливается с Иерусалимом небесным.

Нет, не скажу, что это самое любимое место мое на земле. Ибо любовь предполагает покой и доверие, а вот уж этой благости в Старгороде нет как нет.

Благости не ищут в Иерусалиме.

С высоты птичьего полета этот спрессованный участок земли похож, вероятно, на расколотый орех – на половинку ореха, где перепонки и дольки плоти заключены в нерушимую скорлупу каменной стены. Нерушимую и непроницаемую, несмотря на то, что ныне все его многочисленные врата не запираются и войти в тесное каменное пространство можно когда угодно, даже ночью.

Потому-то его обожают разведчики всего мира. Юркнул ты в подворотню какого-нибудь ордена – и никто тебя оттуда не выковыряет. Международное право, признающее особый статус конфессий, не допускает преследования подозрительной личности. А что там, в подвалах этого древнего здания, какой такой подземный, еще с пятого века ход, выводящий в Иерихон, Яффо или Аман… можно только догадываться.

И все-таки есть в Старгороде, помимо крепостных стен Сулеймана Великолепного, еще и стены невидимые, замыкающие собой и запирающие на незримые засовы разные неосязаемые сущности, накопленные внутри его кварталов за тысячелетия. Это пленные духи, незримые излучения минувших жизней, вкусовые и обонятельные предпочтения проживающих тут этносов.

Например, запахи…

Каждый квартал Старгорода отмечен целым букетом запахов, и в каждом есть тот единственный, которого нет в остальных.

Христианский квартал пахнет ладаном.

Человечество, хранящее имена благовоний, воскуряемых священниками в древнем иудейском храме, – все эти мирры, смирны и фимиамы – утеряло главное: сами запахи. Остался ладан, застывшие капли древесной смолы. Если он чистый, без примесей, то, воскуренным, пахнет по-домашнему, напоминая мне детство: канифоль, которой сестра натирала волос скрипичного смычка перед занятиями, а также запах из открытых дверей маленькой церкви на Госпитальном рынке, мимо которой мы с мамой проходили примерно раз в неделю.

И как бы ни был этот запах заглушаем горячим потом взмыленных паломников, волокущих деревянный крест по Виа Долороса, как бы ни перешибала его грубая вонь подозрительного мыла дешевых постоялых дворов, сколь бы ни примешивался к нему хлебный дух длинных пресных кренделей, что продают арабы с тележек, – тревожащий, тонкий, всепроникающий запах ладана царит не только в храмах и церквах, но и на улицах Христианского квартала.

У мусульман все перешибает стойкий запах рыбы. И хотя к ней они, как и все ближневосточные народы, относятся с невеликим почтением, все же арабы – главные торговцы на рынке, а рынок – средоточие и суть Мусульманского квартала. Веками со всего Иерусалима на рынок ходили за рыбой, особенно евреи перед субботой. А ведь нет, пожалуй, более скоропортящегося продукта. Она и сейчас, несмотря на существование холодильников, просто лежит на прилавках: серебристые ломти на голубоватом крошеве льда. Рыбный дух за столетия пропитал темные каменные стены, въелся в них и остался навек. Побороть его не может даже веселый и пестрый аромат специй. Имбирь, зира и король местных запахов – духовитый заатар – пасуют перед богатой рыбной вонью на закате рыночного дня.

А еще – и это странно – в накате волн пульсирующего воздуха витает едва уловимый запах денег. Да-да, ведь арабы – менялы. Испокон веку в Старгороде везде принимают любые деньги: доллары, евро, шекели, иорданские динары, египетские фунты… не счесть самых разных диковинных валют. Каких-нибудь десять лет назад торговец невозмутимо принял бы у вас голландские гульдены и отсчитал бы сдачу в любой удобной для вас валюте с точностью до копейки. Так что к аромату кофе, который вам предложат в любой лавке, обязательно будет подмешан запах купюр – тот самый, который мы вдыхаем, держа в руке пачку новеньких ассигнаций…

В Еврейском квартале – это особенно ощутимо в ненастные дни – меня тревожит запах свежестираного белья. Наверное, под дождем оживают призраки тяжелых дней Войны за независимость, когда Еврейский квартал Иерусалима жил в настоящей блокаде – не хватало продовольствия, топлива, а главное – воды. И хозяйки после стирки белья не выливали воду, а использовали ее для мытья полов и окон. Через пороги открытых дверей вода стекала на улицу, ею пропитывались каменные плиты площади, брусчатка мостовых, трава вокруг деревьев, и вот эти-то ожившие под дождем запахи иерусалимского мыла, сваренного по старинным рецептам, до сих пор поднимаются от камней, от земли и травы Еврейского квартала.

И всему здесь сопутствует суховатый, строгий запах молитвенных свитков из телячьей кожи, над которыми в сувенирных лавках, торгующих мезузами, трудятся сутулые каллиграфы – сойферы…

А вот в Армянском квартале над горьковатым дымком от тлеющего хвороста всегда витает торжествующий хлебный дух. Это во дворах хозяйки пекут в специальных, врытых в землю печах – тонирах – благословенный лаваш.