Дорога долгая легка (сборник)

– Нет, ни в коем случае, – сказал Лурье, внимательно глядя на собеседника. – Да почему вы должны так доверять ей?

– Она тонко чувствующий человек. Каждый раз, когда я прикасаюсь к ее духу, я чувствую в себе упругую крепость весенней завязи… И все-таки я не хочу трагедий. Никаких плясок между кинжалами…

– Вы совершенно правы.

– Да? Вы согласны? Она требует ото всех безусловности, определенной цели, считает, что можно любить в человеке только хорошее. Она не понимает, что такие требования можно ставить самому себе, но никак не другим, что понятия добра и зла глубоко различны в каждом…

– Знаете… – сказал Лурье тихо. – Вы уже не будете так страдать. Ваша любовь проходит. Или прошла.

– Почему вы так думаете?

– Вы подвергаете сомнению ее взгляды, ее прямые суждения о вас и людях. Мне ясно, что здесь имела место перверсия, переход за анатомические границы объекта… Вам известно, что оценка объекта влечения редко ограничивается его гениталиями, она переходит на весь объект, а в области психической проявляется как слабость суждения, переоценка душевных совершенств…

– Мне доводилось слышать такого рода рассуждения, в той же терминологии. Хотя я также считаю пол, секс основой жизни…

– Так вот, поскольку вы не проявляете более готовности поверить всем суждениям вашего сексуального объекта, я и делаю вывод о постепенном освобождении…

– Это должно меня радовать, неправда ли? Но может также и огорчать. Я долго ждал страданья, желал его всей душой. Но ведь и освобождения я давно жажду…

– Будут еще женщины. – Лурье заговорщицки улыбнулся, но его кудрявый собеседник с серьезностью покачал головой, уронив при этом пенсне:

– Всем известно, что хороших женщин не так много… Помните? Это Монтень. Вы читаете по-французски?

– Ни бум-бум, – сказал Лурье.

– Да, как там у него… не так много, не по тринадцать на дюжину, а в особенности мало примерных жен. Брак таит в себе столько шипов, что женщине трудно сохранить неизменной свою привязанность…

– Это очень верно. Как и все, что берет предмет очень общо, – усмехнулся Лурье. – Но вам это французское суждение очень… к лицу… Хотя… ведь и оно, и лицо ваше, тоже делалось к этому… к французскому? А одежда – к античному? Я неправ?

– И да и нет. И то и другое мне удобны. И то и другое наилучшим образом, с одной стороны, скрывают, а с другой – выражают мою сущность… Маска. Это французское изобретение, но без него нельзя в наш век, где тебя хотят вывернуть наизнанку в первые полчаса…

– Разве это так трудно сделать? И разве многие противятся этому выворачиванию?

– Видите ли, французы дико стыдливы во всем, что касается их переживаний. И вот они надевают маску: или это светская любезность, или насмешка, что нам, людям экспансивным, более по душе… Маска – это не только лицо. Это одежда, манера речи…

– Мы, русские, беззащитнее, – сказал Лурье.

– Однако и мы имеем право на это, ибо маска – священное завоевание индивидуального духа. Это наша «хабеас корпус», право неприкосновенности нашего интимного чувства, скрытого за общепринятой формулой…

– Да. Пожалуй. Систематизация масок только облегчила бы мою профессиональную деятельность.

– Вы романист?

– Я психиатр, психоневролог, гипнотизер и курсовочник.

– Последнее звучит всего загадочней. Скажите, а отчего вы никогда к нам не приходите? Нынче же вечером и приходите.

– Куда?

– Вот это наш дом. – Кудрявый собеседник указывал прямо на деревянную лестницу волошинского дома. – А матушкин там, в глубине парка…

Лурье долго молчал, прежде чем отважиться на вопрос:

– И как вас спросить?

– Максимилиана Александровича. Боже, какой я чурбан и какие церемонии. – Кудрявый человечек неожиданно протянул руку Лурье и сказал с подкупающим добродушием: – Макс…

– Я Владимир, – сказал Лурье, – Владимир Моисеевич.

Оставшись один, Лурье долго размышлял над пустячным вопросом – отчего он сразу не догадался, кто был его собеседник? Он подумал также, что его подруга, похожая на серну, будет рада приглашению в волошинский дом. Тут он вдруг вспомнил о своем обещании подойти к овощному магазину, где его тонконогая подруга стояла за черешней.

Он вздохнул и радостно поспешил к воротам.

* * *

Принимая широкие бедра Марины и ее развитую грудь за признаки сексуальности, Евстафенко впадал в весьма распространенную и оттого тем более простительную ошибку. Строго говоря, Марина была фригидной. Беда в том, что даже об этом нельзя говорить строго. Сегодня фригидна, завтра – не фригидна; фригидна с одним, вовсе не фригидна с другим. Вот этого-то другого она, как всякая фригидная (а по-русски простее было бы сказать – холодная) женщина, все еще надеялась встретить. И потому хотя принцип выбора партнера у нее был, как и у большинства фригидных женщин, – по степени полезности, по степени знаменитости, талантливости, развлекательности, она время от времени делала исключения из этих правил. В эти исключения и посчастливилось (а скорее, просто угораздило) попасть грязному художнику, творившему провинциальный авангард, сильно уступавший по степени профессионализма тому столичному авангарду, который творил Маринин муж Сапожников. У грязного художника был острый мужской взгляд и еще кое-какая хватка. Пользуясь этими преимуществами, он прихватил детскую поэтессу в ее коттедже в тот тихий благословенный час, когда ребенок сидел в кино. Однако, на ее беду, румынские кинематографисты, чьей продукцией развлекал в тот вечер коктебельскую публику местный киномеханик, на сей раз не выполнили свой долг перед народом целиком и полностью. Фильм содержал всего-навсего пять частей, и потому Глебка вернулся из кино задолго до того, как Марина успела разочароваться в очередной попытке стать сексуальной, а провинциальный художник – истощить свои силы. С другой стороны, Глебка вернулся домой слишком поздно для того, чтобы принять участие в дружеском чаепитии, при котором можно и даже полезно, с общеобразовательной точки зрения, присутствовать детям. Потому он оказался перед запертой дверью. Столкнувшись с этим, он не придумал ничего лучшего, как толкаться в закрытую дверь и голосом малолетнего скулить: «Мама открой». Что значит «открой»? У него даже не могло быть уверенности, что мама находится внутри. Нельзя не признать, что поведение это было с его стороны бестактным, нелояльным, а может, даже и непорядочным. И Марина вполголоса пожаловалась грязному художнику на ребенка: видит Бог, ей выпал очень неудачный ребенок. Художник тем временем молча одевался, думая о том, что кайф безнадежно испорчен.

А Глебка все стучал в запертую дверь, делая отступление невозможным, все скулил, и ныл, и звал маму, будто маленький. За этим занятием застали его проходившие мимо Холодков и Аркаша. У Марины в глазах потемнело, когда она услышала голос Холодкова:

– Ну что, помочь тебе дверь открыть?

– Мама заперлась и меня не пускает, – сказал Глебка.

– Идиот, – зашипела Марина. – Откуда же он может знать, что я внутри? Может, я просто ушла погулять…

– Значит, у нее есть на это свои уважительные взрослые причины, – сказал Холодков за дверью. – А ты можешь пойти с нами и поиграть с Аркашей в древнюю индийскую игру.

– Я хочу в индийскую игру, – сказал Глебка.

– Он просто не знает, что это такое, – надменно сказал Аркаша.

– Нахал, весь в отца, – сказала Марина.

– Я хочу в индийскую игру, – сказал Глебка.

– Ну, повтори еще раз, идиот, – прошипела Марина.

После этого за дверью стихло. Они ушли. Марина отважилась выглянуть, приоткрыв занавеску, и увидела, что Глебка и Аркаша идут обнявшись. Холодков вдруг обернулся неожиданно, и Марине показалось, что он подмигнул ее окну.

– Какой подлец, – сказала Марина. – Теперь выметаемся, живо.

Глебка был сильно разочарован. Вместо обещанной древней индийской игры этот воображала Аркаша предложил ему обыкновенные пластмассовые шахматы на картонной доске.