Дорога долгая легка (сборник)

И тут Холодков услышал голос мальчика прямо над собой:

– Мам, кто там?

– Никого, моя рыбонька. – Она вскочила, шагнула через Холодкова, пребольно наступив ему на колено. – Я лягу с тобой, зайчик. Спи. Спи. Никого нет. Спи! Я тебе что сказала!

– Не ругай меня! Родила себе мальчика, чтобы ругать…

– Ладно, не буду. Спи.

– Если будешь ругаться, я превращусь в лягушку и как прыгну тебе в рот. А если не будешь ругаться, я превращусь в козлика. И буду рогами телефонную трубку снимать.

– Ну, спи. Мама тебя любит…

– Кто меня не любит, того я считаю омерзительным…

– Спи, мой хороший, повернись…

– Ой, смотри, какая у тебя пиписька на груди…

– Спи, мой маленький, баю-бай, баю-бай…

Холодков стыл под простыней в неподвижности стыда и страха. Он нестерпимо боялся, что ребенок увидит его, необъяснимо боялся этого. Он не должен был приходить – какая нужда гнала его сюда? Непристойность этого визита уязвляла сейчас его душу, доводя до отчаяния, усугубленного сознанием полной безнадежности: это повторится не раз, он придет еще и еще, и сюда, и на другой балкон, так же бессмысленно, так же нелепо и неприлично, так же недостойно джентльмена, взрослого человека, мыслящего существа, человека, считавшего себя в общем-то чистоплотным и порядочным, а временами и моралистом… Если бы он не боялся привлечь внимание мальчика, он уполз бы сейчас змеей, как есть, голый, по траве, среди кустов, до самого дома, где мирно спит его собственный мальчик – о Боже, да если б Аркаша видел сейчас отца, Боже, Боже…

– Ну, вот он и уснул… – Она нырнула к Холодкову под простыню, стала настойчиво гладить его ноги.

– Надо уходить, – повторял он уныло. – Надо уходить…

Произошло привычное для него раздвоение: он слушал, не шевелится ли над ним Андрюша, думал о том, какая он дрянь, какая он размазня; и он понуро выполнял свой джентльменский, свой позорный долг, плохо, но выполнял, выполнил…

– Да-а-а… – с сожалением протянула она. – Еще бы чуть-чуть…

Он пожал плечами, стал одеваться.

– Ну ничего, – сказала она. – Недолго терпеть. Завтра утром муж приезжает.

Ему снова захотелось превратиться в змею, уползти прочь – по траве, среди кустов – до самого дома…

* * *

Высокий голос Иванова далеко разносился по пляжу. Как ни странно, два украинских писателя, простертые на деревянных лежаках у воды, не слышали этого голоса. Его слышал только Волошин. Более того, гуляя по кромке плотно убитого песка, у самой воды, Иванов и Волошин беспрепятственно пересекали то место, где лежали письменники. Таким образом, эти две пары собеседующих литераторов совершенно не мешали друг другу, не перебивали друг друга и не стесняли друг друга, а потому украинские писатели позволили себе роскошь говорить по-русски: при посторонних они с неизменностью переходили на очень чистую и очень литературную украинскую мову.

– Да, я признаю обезьяну, – заявил Иванов. – Обезьяна сошла с ума и стала человеком – неожиданная заря, рай, божественность человека. Возникает высшее – трагедия. А впереди опять золотой век – заря вечерняя… Мы должны жить между зорями, иначе нельзя… Но человек тоже может сделать когда-нибудь скачок. Стать сверхчеловеком…

Волошин покачал огромной курчавой головой:

– А если это будет не человек? Если другое существо сойдет с ума и будет избрано владыкой? Ну, скажем, змея, паук, крокодил, одно из тех мистических животных, к которым человек всегда питал благоговейное почтение, смешанное с ужасом…

– О, тогда это будет дьявол! – возбужденно воскликнул Иванов. – Апостол Павел, если вы помните, и ангелов называл демонами. Да, да он говорил, что человек все-таки выше ангела… Необычайное прозрение! В христианстве, заметьте, есть и такие… Потому что христианство – это религия любви, а не жалости. Безжалостной любви, истребляющей, покоряющей…

– В истекшем году украинская лениниана пополнилась новыми произведениями, – сказал старший из украинских писателей. – Все-таки это тема, которую нельзя исчерпать.

– Так же как и тема партизанского движения, – подтвердил младший. – Отрадные новые черты в партизанской прозе. Человек занимает все большее место. Описание боевых операций становится все профессиональнее…

– Вы хотите воздействовать на природу, пересоздать ее? – требовательно спросил Иванов.

– Нет, – задумчиво отвечал Волошин. – Я впитываю ее в себя, спешу познать ее в той форме, в которой она существует, радуюсь всему, что она посылает мне, без различия, без исключения… Все сразу завладевает моим вниманием…

– Современная тематика должна занимать свое почетное место в планировании литературного процесса, – сказал старший из письменников. – Я так им и сказал на совещании, в открытую.

– То-то, – взъярился Вячеслав Иванов. – Мы не хотим пересоздать природу! Для меня перевоплощение – в дионисическом безумии…

Елена Оттобальдовна видела, как сын и «светлокудрый маг» Иванов, о котором она столько слышала, подходили к дому. Сердце ее томили смутные предчувствия беды. Она видела Маргариту утром, и поняла, что Макса ждали новые страдания. Если бы она могла смягчить их. Нет, она ничего не могла поделать. Но она могла стоять рядом с ним все время, подставить плечо, когда надо, удовлетворить его каприз, быть строгой для того, чтобы утешить в самый тяжкий момент, быть жестокой, чтобы подкрепить его колеблющегося, быть сдержанной, когда хочется закричать… Она была матерью, это она дала ему жизнь, выпустила в свет на бесконечную муку, которую он так часто называет радостью, и оттого, кроме бесконечной ее любви, была еще ее ответственность за все, что происходит с ним, а может, еще и вина…

Она услышала шаги где-то совсем рядом, на дороге, скрытой тамариском, напустила на себя гордый и неприступный вид, сделала затяжку, вынула трубку изо рта. Она была «праматерь», «пра», и, если она позволит себе расслабиться, все пойдет кувырком в этом нормальнейшем из сумасшедших домов. Она прислушалась к голосу сына. Он говорил с увлечением и, вероятно, был счастлив в этот миг:

– Вам наверняка известна статуя Аполлона работы Скопаса. Солнечный бог наступает ногой на мышь…

– Так, слежу за вами, – буркнул Иванов.

– В некоторых городах Триады жили под алтарем прирученные белые мыши. На Крите изображение мыши стояло рядом с жертвенником бога… Любопытно, что у Ницше, у Плиния, у Верлена, у Клоделя, наконец, у нашего Пушкина…

– Подумываю написать; большой роман о буднях продотряда, – сказал старший из письменников. – Все-таки мало отражают у нас героическое время коллективизации на Украине. Его суровые боевые будни…

– Работы непочатый край, – сказал младший.

– Итак, мышь – олицетворение убегающего времени, – сказал Иванов. – Любопытно. Не презренный зверек, которого бог попирает победительной пятой, а пьедестал, на который опирается бог.

– Вот именно. И Аполлон не только вождь Муз и Мойр, он вождь времени – Горомедон. В свете этого становится понятна эта легкая нота грусти, пронизывающая радостное, аполлиническое искусство. Она связана с сознанием преходящести, мгновенности этой радости… Аполлон связан с мышью вечным союзом борьбы, может быть, прочнейшим из союзов…

– Пора на ужин, – сказал старший из украинских писателей. – Помогите мне, братец, донести лежак…

* * *

Аркаша визжал на весь пляж, отчаянно цеплялся за Холодкова: он боялся плыть. Холодков сердился на него, уговаривал, грозился, а потом вдруг успокаивался. Тогда Аркаша, вцепившись в него, умолкал, и они стояли, обнявшись в воде, вдвоем, в теплом море, у синих гор – у Холодкова было в эти мгновения острое ощущение счастья, он знал, как оно выглядит, счастье, мог узнать его, безошибочно выделить в пестрой веренице бед. Холодков долго и любовно растирал полотенцем тощее загорелое тельце сына. Потом Аркаша побежал в павильончик занимать ему очередь к массажистке. В Коктебеле, где царили табель о рангах и неукоснительная, хотя и мягкая, коррупция, только у массажистки сохранялась еще архаическая «живая очередь».