Русская красавица. Кабаре

Валентин уходит без малейших проволочек. Мое состояние откровенно испугало его. Спешит удалиться, явно с облегчением воспринимая мои просьбы оставить меня… Связываться с буйнопомешанными он, как последний оставшийся артист, попросту не может себе позволить.

Осторожно сажусь на полку, закуриваю, сдвинув вниз тяжелую оконную раму. Равномерный стук колес, вперемешку со свистом заоконного ветра, отчего-то успокаивает. Снова гляжу на полку. Надпись на месте…

Ах, вот как. Значит, ты, Дим, не хочешь светиться при посторонних. Все поняла. Больше не буду. Губы расплываются вдруг в улыбке. Я так тщательно придумывала тебя, что ты появился на самом деле… Ведь это же здорово! Что? Ну, конечно, я поняла, что ты имел в виду. Синим, ведь, по белому сообщил. Читать я пока не разучилась.

Еще раз всматриваюсь в надпись. Ощупываю буквы, нюхаю воздух вокруг них. Все так, как и должно быть. Маркер пахнет одеколоном. Буквы смазываются от прикосновений… Это реальность. Это написал Димка. Зачем? Да чтоб отнять у меня всякий шанс на сомнение в его существовании. Совет его предельно логичен. Боишься одиночества – не разгоняй людей вокруг себя. А раз уж разогнала – возвращай обратно.

– Ты прав, Димка, ты полностью прав, – шепчу отчего-то вслух, хотя сама же придумала, а значит, и воплотила удобное правило о том, что Димка умеет читать мои мысленные послания.

Снова ложусь в постель. Закрываю глаза. Уже в полусне, перед закрытыми веками вижу ту же самую надпись. И вдруг… Смеюсь, а не пугаюсь. Потому что это – чудо. Настоящее, захватывающее, важное. Тот, кто оттуда, подтвердил свое существование. И теперь доподлинно известно – он есть. Что бы вы там себе ни думали, но я – не одна!

«Разыщи Артура!» – гласит Димкин ответ, на этот раз снясь мне. – «Разыщи Артура!» – гласил он, вторично появившись на полке.

Москва началась еще в поезде. Сейчас, после умопомрачительно долгой разлуки – не по времени, по количеству происшедших событий – на удивленнее ловко вылавливаю из диалогов попутчиков родные округлые «а» и знакомые названия. Брежу напавшими вдруг тревогами… Город мой, город! Ох, каким же новым, совершенно изменившимся человеком предстану я на твой суд! Узнаешь ли ты меня? Признаешь ли? Впустишь ли в лоно свое, или станешь противиться сухостью? Никогда еще мне не было так страшно возвращаться домой. Мгновенно вспоминается неудачный опыт многих предыдущих возвращенцев…

Цветаева обожала Москву.

/И не знаешь ты, что зарей в Кремле,/ Легче дышится – чем на всей земле!/ – это Блоку, это в 1916 году… Или же: /Москва! – Какой огромный/ Странноприимный дом!/ Всяк на Руси – бездомный./ Мы все к тебе придем./

Юная Марина самозабвенно восхваляла свой город…

Тем больнее, тем невозможнее была встреча в 1939, после семнадцатилетней жизни в эмиграции. Город не узнавал своего поэта. Не одаривал вдохновением, не радовался и не радовал, не чествовал… Впрочем, в чествовании Марина Ивановна и не нуждалась. Нуждалась в тепле, в душевности, в открытости. Но именно этого и не было в погребенной под оком НКВД столице.

«У меня два права на Москву: право Рождения и право избрания. И в глубоком двойном смысле – Я дала Москве то, что я в ней родилась», – напишет Цветаева позднее, делясь в письме справедливым негодованием. В родном городе нет для нее «ни метра»! Обреченная на скитания, лишенная всех прав, не имеющая ни жилья, ни средств к существованию, разлученная с близкими, Марина будет отвергнута городом. «Москва меня не вмешает», – с горечью заметит она. Позже, когда Мур запишет в своем дневнике, что у матери состояние самоубийцы, Марина Ивановна решится на абсолютно не характерный для нее шаг. В Кремль Сталину полетит невероятная телеграмма: «Помогите, я в отчаянном положении. Писательница Цветаева». До чего нужно было довести Марину Ивановну, с ее-то гордостью, с ее-то чувством врожденного права на этот город, чтобы она послала мольбу палачам собственного мужа? Смирение? Поход «на поклон»? Нет. Не для себя просила – для сына. Ответственность за четырнадцатилетнего Мура оправдывала любые средства. Цветаева обязана была как-то устроиться.

Как ни удивительно, но телеграмма сделала свое дело. Марину Ивановну вызвали в Литфонд, признали писателем, помогли найти комнату, снять которую в то время без особых санкций было попросту невозможно.

Состояние самоубийцы забилось в дальний закуток Цветаевского сознания и ждало своего звездного часа.

Конечно, мое возвращение в златоглавую ничем не похоже на возврат Цветаевой. Мне есть, где жить, есть тысяча мест, куда я могу обратиться по поводу работы… Но… С нуля, опять все с нуля. Работа – с нуля, душа – с самого начала. Как устала я после очередных перепетий, находить себя всякий раз обнуленной… Когда уже научусь хоть что-то накапливать?

Рассуждаю о Москве, но кореной киевлянин во мне не дремлет. Ворчит, недовольный поездкой, морщится, в любой фразе окружающих ловит столичный снобизм.

Ну что ты скулишь, Димка, что ворочаешься? Сам же сказал, искать Артура. Не в Коростене же мне его поджидать. Ты давно не писал мне, Димочка, это настораживает. Нет, конечно, не считаю тот текст галлюцинацией… Не в этом дело. Просто, раз можешь писать, то пиши почаще. Весточки, они всегда приятны, даже если это весточки из загробного мира. Про то, что Артура нужно найти – ты прав. Это единственный разумный выход. Нельзя же сидеть сложа руки и дожидаться, пока амбалы Рыбкиных кредиторов его повяжут. Мы поступим хитро, да? Мы найдем Артура так, чтоб никто этого не заметил. Правильно я тебя поняла? Найдем и предупредим о навешенном на нас наблюдении. Чтоб не попался. Хотят воевать – пусть делают это сами. Ни наживкой быть, ни посредником – совершенно не собираюсь.

Девочка с верхней полки – лет двадцать, не больше, – стонет, держась за ухоженную голову:

– Ох, когда же приедем уже? Поезд – это невыносимо…

Смеемся с Димкой долго и от души, чем вызываем откровенное неодобрение окружающих.

– Анекдот смешной прочитали? – в надежде оправдать непонятные вещи, интересуется девочка, косясь на книжку Эко, купленную мною еще на Петровке.

Киваю, чтоб никого не расстраивать. Углубляюсь в чтение.

В купе заглядывает пожилая дама в длинном халате, смотрит требовательно. Подросток с изумрудными глазами и развязными манерами, проживающий на нижней полке, вдруг вытягивается по струночке и даже по-школьному кладет ладони на коленки. Это удивительно, потому что до последнего времени парень развлекался тем, что рассказывал кому-то по телефону сплошь не смешные и сплошь матерные анекдоты. Сейчас его словно подменили:

– Да, мам, хорошо, мам, – прилежным паинькой улыбается он.

Дама выходит. Девушка с верхней полки, видимо, желая завести беседу, задает самый идиотский в такой ситуации вопрос:

– Это твоя мама, да? – спрашивает, демонстрируя чудеса догадливости.

– Нет, – подросток уже напялил на лицо свою нагловатую ухмылку. – Это мой спонсор… Ну, и матушка по совместительству…

Так и едем. Прикрываю глаза, вспоминаю свой отъезд из Коростеня.

Ты помнишь, Димка, как они на нас смотрели? Ты помнишь? Привокзальную площадь затопило прощальное солнце. Светило так, чтоб надолго запомниться. Чтоб не забыли предстоящей зимой о его лучезарности, чтоб скучали и бредили. В солидарность с ним, я старалась выглядеть как можно беззаботнее.

– Всех благ! – закричала им, ступив на перрон и ощутив себя свободной. – Счастливо оставаться!

Впрочем, оставаться они надолго не собирались. Дедуган с амбалом собирались отправится в Киев уже сегодня, Лиличка с Рыбкой – в ближайшее же время, едва разберутся со сметами и прочими бумажками Передвижного. Клавдия Петровна, невероятно счастливая удачной развязкой драмы, висла на локте своего Слащова, жалась к нему без устали, и, наконец, без стеснения и конспирации. А чего уже конспирироваться? Тур распустили, партийных товарищей изображать больше не требуется.

Все это я узнала еще утром, когда по пути в штабной вагон для подтверждения права на отъезд, наткнулась на курящую в тамбуре Клавдию.