Рассказы

Однако было в доме прибрано или нет, она всегда говорила:

— А я как раз поджидала вас, миссис Уилсон.

В этом она, по крайней мере, проявляла оригинальность.

Когда мы приезжали, она неизменно постилала на стол старую штопаную скатерть («Все в стирке, уж извините, миссис Уилсон»). Но по глазам ребят я видел, что и эта скатерть им в диковинку.

— Надо мне обязательно купить ножей и вилок, когда поеду в Коббору, — говорила миссис Спайсер. — Дети все ломают и теряют, стыдно добрых людей к столу пригласить.

Она знала уйму всяких историй, и смешных и страшных, но все они были интересные, и рассказывала она с мрачноватым юморком. Однако каждый раз в самом интересном месте она вдруг накидывалась на детей и портила все впечатление.

— Выгоните вы кур или нет?! — кричала она.

Или:

— Ну-ка вынь из сахарницы свои лапы!

Или:

— Не трогай ребенка миссис Уилсон грязными ручищами.

Или:

— Ну что ты развесил уши и уставился на миссис Уилсон? Не умеешь прилично себя вести!

Бедняжка! Она ни на минуту не оставляла детей в покое, все время одергивала и ругала их. Это уже превратилось в привычку, и они тоже привыкли, что на них все время кричат. Большинство женщин, что живут в зарослях, становятся сварливыми. Помню, у одной женщины была маленькая девочка, хорошенькая, милая, ласковая, послушная и нежная, — я не видел существа прелестнее, — но мать пилила ее с утра до вечера, да и ночью тоже. Вообще мне кажется, что этот вечный крик и на самого спокойного ребенка действует гораздо хуже, чем отец-алкоголик, а уж для нервных детей он просто убийствен.

Одна история, из тех, что рассказывала нам миссис Спайсер, была про местного скваттера, который то и дело повреждался в рассудке и норовил покончить с собой. Однажды, когда работник, следивший за ним, на минуту выпустил его из поля зрения, он повесился на балке в конюшне. Работники вбежали в конюшню и увидели, что он дергается в петле.

— Они дали ему повисеть немного, — рассказывала миссис Спайсер, — пока он не почернел с лица и не перестал дергаться, а тогда уж перерезали веревку и вылили на него ведро воды.

— Боже! Зачем же они оставили его висеть?

— А чтоб он насладился вволю. Они думали раз и навсегда излечить его от этой дури.

— Да, но это ужасно. Такая жестокость!

— Вот это самое сказал и наш судья, миссис Уилсон… Как-то утром, — продолжала миссис Спайсер, — Спайсер уехал куда-то верхом, и я была одна с детьми. Вдруг на пороге появляется мужчина и говорит:

«Ради бога, дайте мне глоток воды!»

Бог знает, откуда его только принесло! На нем был хороший костюм — видно, он недавно прибыл из Англии, — но похоже было, что он месяц спал в этом костюме в зарослях. Он еле стоял на ногах. Я в то утро сварила кофе, вот я и дала ему целую кружку, он его выпил, а потом встал вверх ногами, на голову, и стоял так, пока не свалился. Потом снова встал, как надо, и говорит: «Спасибо, мэм».

Я от удивления не знала, что сказать, только спросила:

«Может быть, хотите еще кофе?»

«Да, — сказал он, — спасибо. Еще пинты четыре».

Я налила ему еще целую кружку, он ее выпил, потом постоял на голове, пока не свалился, а когда встал на ноги, то сказал: «Спасибо, мэм. Какая чудесная погода!» — и ушел. В руках он держал ремни от подпруги.

— Но для чего он вставал на голову? — спросила Мэри.

— Чтобы кофе как следует растеклось у него внутри, так я полагаю, чтобы распробовать его как следует… Ну, так вот. На нем и шляпы не было. Я послала Томми к Уоллам сказать, что какой-то чудак в белой горячке слоняется по зарослям, пусть сообщат полиции. Но они опоздали — той ночью он повесился.

— О боже! — вскричала Мэри.

— Да, совсем близко отсюда, вниз по речке, там, где дорога поворачивает к Уоллам. Томми погнал коров и увидел его. Прицепил к ветке подпругу и повесился.

Мэри, онемев, уставилась на нее.

— Томми прибежал домой, вопя от ужаса. Я его тут же послала к Уоллу. После завтрака, не успела я отвернуться, дети выскочили из дома и побежали к тому месту. Обратно они примчались со страшным воем. А я им так всыпала, что они еще громче завыли. Теперь уж они не побегут смотреть на мертвеца. Как я только им об этом напомню, они жмутся друг к другу или ревут, уцепившись за мою юбку.

«Будете бегать, если я вам не велю?» — спрашиваю я их. А они в рев:

«Нет, нет, мама!»

«Хотите поглядеть, как люди вешаются, да?»

«Нет, мама! Не говори об этом!»

«Не могли успокоиться, пока сами не увидите? — спрашиваю я. — Прямо лопались от любопытства. Ну, теперь довольны, а?»

«Не надо, мама».

«Мчались туда сломя голову, так, что ли?»

«Не надо, мама!»

«А обратно так, что пятки сверкали, да?»

«Не надо!»

— Однако и я туда сходила до того, как прибыла полиция, — сказала миссис Спайсер в заключение.

— И вы не боитесь жить здесь одна после всех этих ужасов? — спросила Мэри.

— Да нет, нисколько. Мне уже все равно. Когда уехал Томми, я было затосковала немного — в первый раз за многие годы. Теперь это уже прошло.

— А друзья у вас есть в округе, миссис Спайсер?

— Есть, как же. У меня тут замужняя сестра живет возле Кобборы и брат с женой возле Даббо. У него там ферма. Они хотели взять меня и детей к себе, поделить нас или забрать к себе малышей. Но разбить семью! Я даже не могу об этом подумать. Я хочу, чтоб все дети были вместе, пока возможно. Их и так уже многих нет… Но все же спокойнее, когда знаешь, что есть кому присмотреть за малышами, если что-нибудь со мной случится.

Однажды — я в тот день был в отъезде — к нам в страшном волнении прибежала Энни Спайсер.

— О миссис Уилсон! У нас такое несчастье! Приехал стражник (так здесь называли конных полицейских) и забрал Билли!

Билли был старшим из оставшихся дома мальчиков.

— Что?!

— Правда, миссис Уилсон.

— Но почему? Что сказал полицейский?

— Он… он сказал: «Мне очень жаль, миссис Спайсер, но… но мне нужен Уильям».

Выяснилось, что Уильяма забрали из-за лошади, которую украли с фермы Уолла и продали в городе.

— На маму это так подействовало! — всхлипывала Энни. — Она как будто окаменела, сидит и смотрит в одну точку, а нас даже не замечает. Ох, это ужасно, миссис Уилсон! Полицейский сказал, что он зайдет к тете Эмме (сестре миссис Спайсер, что жила в Кобборе) и пришлет ее сюда. Но я решила сказать вам. Бежала всю дорогу.

Джеймс запряг лошадь в двуколку, и они с Мэри поехали к Спайсерам.

Мэри рассказала мне все, когда я вернулся.

— Она так и сидела, как Энни описала, когда я приехала, а потом бросилась мне на грудь и разрыдалась. Ах, Джо! Это было ужасно. Она плакала не так, как плачут женщины. В Хэвиленде я слышала, как плакал мужчина на похоронах брата, — вот так же плакала и она. Потом она немного пришла в себя. Сейчас с ней сестра… Ах, Джо, уедем отсюда!

А немного погодя Мэри сказала:

— Как вздыхают сегодня казуарины, Джо!

На следующее утро я поехал к Уоллу и попытался умиротворить старика, однако он был человек безжалостный и даже слушать ничего не хотел. Просто велел мне убираться с фермы: я был мелкий фермер, а он скваттер, и этого было достаточно. Но его сын Билли Уолл нагнал меня на дороге.

— Послушай, Джо! — сказал он. — Это же просто черт знает что! Из-за какой-то лошади! Этой несчастной женщине и так горя хватает. Пропало бы у меня двадцать лошадей, я бы и то на такое не пошел. Я постараюсь уломать старика, а если он и меня не послушает, скатаю свой свэг, и больше он меня на ферме не увидит.

Билл Уолл уладил это дело. Обвинение было снято, а Билла Спайсера мы отправили с гуртом.

Но бедная миссис Спайсер с тех пор очень изменилась. К нам она почти не приходила, если только Мэри сама не вытягивала ее; да к тому же теперь она говорила только о своей беде, и в конце концов ее визиты стали для нас мучением.

— Если бы только можно было скрыть все это — ради других детей, — говорила она. — Только о них я и думаю. Я старалась сделать из них порядочных людей, и все-таки это, видно, моя вина. Позор — вот что меня убивает, я не вынесу позора.