Рассказы

У них было чувство юмора, у всех этих несчастных, иссушенных зноем женщин в зарослях. Сдается мне, что это и спасало их от помешательства.

— Подохли почти все наши молочные коровы, — продолжала она. — Помню, однажды Томми бежит к дому и кричит: «Мам, еще одна повалилась!» Кричит, как будто это бог весть какая радость. Я и так извелась, а тут уж у меня просто руки опустились, миссис Уилсон. Села я на табуретку, чтобы как следует выплакаться, и стала шарить по карманам, искать носовой платок. Это была тряпка, а не платок, вся в дырах (платки были в стирке). Ничего не соображая, я просунула один палец в одну дырку, а большой палец пролез в другую, и я стала тыкать пальцами в глаза, вместо того чтобы вытереть их платком. Ну и рассмеялась, конечно…

Была и еще одна история. Однажды по всему берегу ручья с той стороны, где жили Спайсеры, загорелся лес, вернее, трава. Все работники с фермы Уолла были возле нашей теперешней фермы — старались задержать огонь, чтобы он не перекинулся дальше. И вот к вечеру один из них случайно вспомнил про Спайсеров: в той стороне клубился дым. Сам Спайсер был в отъезде, а они на ферме засеяли немного пшеницы, и она уже почти созрела.

— Господи! У нее там все сгорит, если еще не сгорело! — крикнул Билл Уолл. — Скачите скорее туда кто-нибудь!

Случилось это в пору стрижки овец, и людей на ферме было хоть отбавляй. Те поскакали к Спайсерам, и как раз вовремя, а то пшеницу бы уже не спасти. Когда они приехали, миссис Спайсер, засучив рукава, колотила веткой по горящей траве. Она уже с час так колотила и почернела, как туземка. Когда стригальщики потушили пламя, она только и сказала: «Спасибо вам! Подождите, я вскипячу чаю».

В ее первое посещение Мэри спросила:

— Вам, наверно, одиноко, миссис Спайсер, когда ваш муж уезжает?

— Да нет, миссис Уилсон, — ответила она «далеким» голосом. — Я привыкла. Помню, жили мы на реке Кэджгонг — мы тогда в кирпичном доме жили, — так, когда Спайсер в первый раз уехал, я все глаза выплакала. А он всего-навсего на месяц уехал, стричь овец. Ну и дуреха же я была! Но мы тогда только поженились. А потом он и на восемнадцать месяцев уезжал — перегонял гурты в Куинсленде… А теперь… (голос ее уже совсем «отдалился») теперь я уже не расстраиваюсь… Мне как-то все равно… К тому же… к тому же… Спайсер теперь совсем не тот. Дома он такой мрачный, угрюмый, почти не разговаривает.

Мэри задумалась и с минуту молчала.

— Ах, и чего я только болтаю! — встрепенулась миссис Спайсер. — Не обращайте на меня внимания, миссис Уилсон, — это со мной редко случается. Право, у меня иногда ум за разум заходит. Это, верно, от жары и скуки.

Но и после она раза два вспоминала то время, когда «Спайсер был совсем другим».

В тот вечер я проводил ее немного. Она долго молчала, будто в каком-то недоумении. Потом вдруг отчеканила:

— И чего вы только привезли ее сюда? Она еще совсем девочка!

— Простите…

— Ах, я сама не знаю, что говорю! Совсем теряю разум. Не обращайте на меня внимания, мистер Уилсон.

Мэри ее общество доставляло мало удовольствия. Иногда она являлась с малышом на руках и, когда Мэри говорила, начинала вдруг с ним заниматься. Это раздражало Мэри. Но бедная миссис Спайсер ничего не могла с собой поделать, к тому же ребенок, по-видимому, нисколько не мешал ей слушать Мэри.

Больше всего ее огорчало то, что дети «растут неучами».

— Дома я учу их, сколько могу. Но у меня свободной минутки нет, а к вечеру я до смерти устаю и уже ни на что не гожусь.

Потом Мэри стала время от времени забирать к себе кого-нибудь из детей и немного занималась с ними. Когда она впервые предложила это сделать, миссис Спайсер схватила малыша, что стоял поближе, и сказала:

— Ну, ты слышишь? Миссис Уилсон будет вас учить, хотя вы этого и не заслуживаете (малый в это время хныкал по какому-то поводу). Подойди и скажи: «Спасибо, миссис Уилсон». А если ты будешь плохо себя вести и не будешь делать так, как она тебе скажет, я тебе, чертенку, все кости переломаю!

Бедный «чертенок» что-то пробормотал и сбежал.

В воскресную школу Уоллов дети ходили по очереди. У Томми, когда тот был еще дома, были хорошие башмаки, и из-за них не было конца скандалам, потому что мать заставляла Томми одалживать их сестре Эн, когда была ее очередь идти в воскресную школу. В доме было всего три пары более или менее приличных башмаков, да и те берегли для торжественных случаев. Но дети всегда были чистенькие и опрятные, насколько возможно, когда приходили к нам.

По-моему, самое печальное и трогательное зрелище на земле — это дети бедняков, когда они «приодеты»: сношенные, разбитые башмаки начищены или смазаны жиром, вместо шнурков — подчерненная (чернилами) бечевка; чистенькие, штопаные передники прикрывают убогие юбчонки, которые светятся от ветхости. Позади детей, что стоят, взявшись за руки, — где бы они ни стояли! — я всегда вижу измученное лицо матери.

К концу первого года жизни на ферме у нас родилась дочурка. Я отправил Мэри на четыре месяца в Гульгонг, а когда она вернулась с малюткой, миссис Спайсер к нам зачастила. Она приходила несколько раз помочь по хозяйству, когда Мэри прихворнула, и не сидела, не утешала Мэри, не тратила времени на расспросы и не рассказывала, как она сама болела. Она снимала шляпу, — какую-то лепешку из черной соломки, которую она надевала, когда отправлялась в гости, — быстрым движением приглаживала ладонями волосы, закатывала рукава и принималась наводить порядок. Кажется, больше всего ей нравилось разбирать детские вещички и одевать Джима и девочку. Может быть, в те времена, когда Спайсер был «совсем другим», она и своих детей так одевала. Интересовалась она и модами в женских журналах, которые мы получали, да с таким увлечением их изучала, что просто озадачивала меня — а я-то считал, что она не из тех женщин, что думают о нарядах. О своем детстве миссис Спайсер никогда не рассказывала, но Мэри из каких-то своих наблюдений была склонна заключить, что она получила довольно хорошее воспитание. Как-то доктор Бэленфэнти из Каджгонга приехал посмотреть жену Уолла и на обратном пути решил проведать Мэри и девочку. Мэри достала нашу лучшую посуду и салфетки — она их берегла для таких вот случаев — и после рассказала мне, что по тому, как миссис Спайсер накрывала на стол (а делала она это совершенно машинально), было видно, что ей приходилось иметь дело с салфетками.

Случалось, после долгой паузы в разговоре миссис Спайсер вдруг говорила:

— Пожалуй, я не приду к вам на следующей неделе, миссис Уилсон.

— Почему же, миссис Спайсер?

— Да не на пользу мне эти визиты. Я потом хожу сама не своя.

— Почему же, миссис Спайсер?

— Ах, ну что я болтаю! Не обращайте на меня внимания, миссис Уилсон.

Она надевала шляпку, целовала детей, а иногда и Мэри тоже, словно невзначай перепутав ее с ребенком, и уходила.

Мэри считала, что временами на миссис Спайсер находило умопомрачение. А я, кажется, понимал, в чем дело.

Однажды, когда миссис Спайсер заболела, Мэри поехала к ней. На следующий день она снова навестила ее, и когда Мэри уходила, миссис Спайсер сказала:

— Мне не хотелось бы, чтобы вы приходили еще, пока я не поднимусь, миссис Уилсон. Дети все мне сделают.

— Но почему же, миссис Спайсер?

— Видите ли, в доме так грязно. Мне неудобно.

На Лехи Крик мы слыли за аристократов. Каждый раз, когда мы подъезжали к дому Спайсеров, направляясь к ним с воскресным визитом, дети, заслышав стук нашей двуколки, бросались со всех ног к дому и визжали:

— Мама! Мама! Уилсоны едут!

И мы видели, как миссис Спайсер начинала метаться по дому и из двери хижины вылетали две-три курицы, а затем она хватала метлу (пучок жесткой рыжей травы или веток, насаженный на палку) и наскоро подметала пол, а потом еще, если успевала, слегка разметала перед дверью. По полу никогда не мешало пройтись хотя бы разочек метлой — куры бродили, где хотели. А то вдруг хватала малыша и мокрым концом застиранного полотенца терла ему физиономию, или, обернув полотенцем палец, прочищала ему уши — словно беспокоилась, как бы он чего не пропустил из нашего разговора.