Меловой крест

А сейчас с кем ты проводишь дни и ночи?

Я пытался гнать от себя мучительные мысли, но мне это плохо удавалось.

Я наведался к девкам. Но это привело к еще большим мукам. Далеко не всегда лекарством от женщины может быть другая женщина.

Лежа в постели с проституткой, я не мог избавиться от мысли, что точно также сейчас — в это мгновение! — Дина лежит в объятиях мужчины и точно так же, как и я в это мгновение, кто-то другой, не я! — а какой-то мифический ублюдок! — занимается с ней любовью. И она наслаждается близостью с другим… От этих мыслей мне становилось совсем скверно.

Я стал дурно спать, постоянно думая о Дине и ее прежней жизни, о которой мало что знал, но которую очень живо себе представлял, ибо она, ее прежняя жизнь, в соответствии с моим вконец расшалившимся воображением, только и состояла что из постели и голых мужиков, трахавшихся с Диной в самых причудливых позах.

В моих ушах, стоило мне лечь и закрыть глаза, звучал ее томный стон, который, я знал это, она издавала не только тогда, когда бывала со мной…

То, что я был близок к помешательству, доказывает, что любовь, замешанная на безрассудной, испепеляющей ревности, губительна для несчастного влюбленного, пораженного этой любовью, более похожей не на сгусток чувств, а на смертельную болезнь…

— Я просто не имею права подохнуть, — орал я, стоя со стаканом в руке перед Алексом.

Я упросил его пошататься со мной по Москве, как некогда, во времена нашей, уже достаточно отдаленной, молодости, когда мы, вооружившись бутылкой и парой бутербродов, любили побродить по улочкам и переулкам старой Москвы и посидеть где-нибудь в садике в уютных глубинах Арбата или Покровских Ворот.

На этот раз я водил без устали ворчавшего Алекса по переулкам в районе Чистых прудов, которые хорошо знал, потому что — уж такое мне выпало счастье — там обитали пять — подумать только! — моих прежних любовниц.

Я ходил по московским переулкам и все ждал, что меня посетит грустное чувство, которое приходит, когда с чем-то прощаешься или когда видишь вновь то, что когда-то волновало и без чего когда-то не мог прожить и дня.

Но чувство не приходило. А я так ждал его! Грустное чувство, утрамбованное временем и лежащее на дне сердца, может привнести в душу покой. Это чувство приходит вместе с осознанием вечности и желанием слиться с природой.

А роль природы в данном случае исполняли и кривые переулки, и выщербленные стены домов, и угол дома под крышей, врезавшийся в ослепительно белое облако, которое, казалось, навечно застыло в головокружительно высоком небе, и желтая роза, растоптанная сапогом какого-то безжалостного пешехода и лежащая на асфальте, как символ отчаяния, бессмысленности и безнадежности всего, что ждет нас в будущем…

Я с холодным безразличием разглядывал все эти приметы городского пейзажа, будто умышленно подброшенные мне, чтобы разбудить мое пребывающее в летаргии сердце и расшевелить примерзшее к обыденности сознание.

Но все было напрасно. Душа замерла, вялая и полусонная, как шлюха после десятого клиента.

Алекс с таким мученическим видом волочил ноги, что едва не вызвал у меня слез сострадания. Он был похож на скорохода, только что завершившего многодневный пеший переход из Петербурга в Москву. Причем без пищи и — что самое главное — без питья.

Наконец, сжалившись над страдальцем, я затащил его в открытый кабачок на Трубной.

Там я, хватив двести граммов водки без закуски, потребовал у официанта принести свежих устриц и бутылку кальвадоса. Официант, опытный малый, не моргнув глазом, незамедлительно выполнил заказ. Вместо устриц я получил бутерброд с паюсной икрой, а вместо кальвадоса — еще двести граммов скверной водки.

Бросивший пить Алекс утолял жажду коньяком сомнительного происхождения и яростно жевал лимон. У него был такой вид, будто он зубами кует уныние. По его лицу бродила растерянная улыбка смертельно тоскующего человека, который мечтает о свободе, толстом иллюстрированном журнале, мягком диване и тишине.

— Я просто не имею права подохнуть, — опять выкрикнул я, — не получив вразумительных ответов на уйму вопросов, которые накопил за сорок лет жизни в этом бушующем и бессмысленном мире… Умру я, и погибнет целый мир! Подумай, Алекс, исчезнет целый мир! Бесследно! Погибнут воспоминания, которые хранятся только в моей памяти! Потому что других хранителей уже давно нет на свете! Они умерли и унесли с собой наши общие воспоминания. Я — последний хранитель! Открою тебе тайну. Когда-то в один миг погиб мифический город… Город, населенный миллионами людей… Этот город много лет каждую ночь снился моей жене. Удивительный сон. Она мне рассказывала… Она знала в этом сказочном и, на мой взгляд, совершенно реальном, городе каждую улочку, каждый дом, была знакома с каждым жителем, знала клички всех собак и кошек… Она знала все это, потому что на протяжении всей жизни по ночам ходила по этому городу. Она умерла, и огромный город исчез!

Алекс хмыкнул.

— Что ты ржешь?! Ты, баловень судьбы! Посмотри на себя! Твои карманы оттопыриваются. Пусть все знают, они раздулись от денег! От денег, украденных у бедного, обманутого Симеона Шварца! Ты вырвал их у него из рук, когда он проносился мимо тебя в хрустальной квадриге триумфатора! Он спешил на форум гениев, доверчиво размахивая при этом белоснежным флагом примирения! Ты сбросил его в грязь, выковыряв из этой квадриги, несмотря на то, что он был намертво приколочен к ней золотыми гвоздями продажности, измены и подлости.

Официант и развеселая компания за соседним столом заинтересовано повернули головы в сторону Алекса. А радостный доброжелательный крепыш, сидевший за столиком в дальнем углу веранды и с удовольствием в одиночестве надиравшийся портвейном, распялил рот в улыбке и, глядя на Алекса, поднял вверх свой стакан с вином.

— Да, — продолжал я, прихлебывая водку, как лимонад, — я требую от Царя небесного дать мне, помимо индульгенции за еще не совершенные грехи, ответ на мучительный вопрос — почему человеческая жизнь так безнравственно, так несправедливо, так омерзительно коротка? Я спрашиваю уже много лет, а Господь молчит и в ус не дует…

— Эх, — вздохнул Алекс, — все помирают, — он еще раз вздохнул, — так и не получив ответов на свои вопросы. Все, все, все! У Господа таких, как ты, любопытных с вопросниками в руках, — Алекс указал на мою руку, держащую стакан с водкой, — миллиарды. И все ждут ответа. У Господа нет времени на таких, как мы… Но что я знаю совершенно точно, это то, что рано или поздно мы эти ответы получим. Мы — или наши души…

— Я тебе рассказывал про горбуна? — понизив голос, спросил я.

Алекс кивнул. Странно у него это получилось. Таким величественным кивком, наверно, раньше какой-нибудь всесильный правитель, пришедший к власти путем дворцового переворота, утверждал смертные приговоры своим бывшим соратникам. Я взглянул на Алекса с уважением. Вот что значит некоторое время поторчать и потереться наверху.

Сегодня утром я прочитал в "Культуре" статью об Александре Энгельгардте и его персональной выставке в Манеже. Статья имела весьма оригинальный заголовок "Наконец-то!" и была выдержана в самых восторженных тонах. Щедрой рукой явно ангажированного критика, носящего имя основателя Москвы Долгорукого, по статье во множестве были разбросаны слова "прорыв", "одухотворенность", "вершина", "новатор" и прочая ерунда…