«Огонек» - nostalgia: проигравшие победители

Я мысленно ясно видел эти существа — представляя их, как живых, с той поры, когда тыкался головой в мамину кротовую, еще довоенную, шубку.

— Почему так? — спросил я бородатого астролога Павла Глобу, похожего на жука-короеда. — Неужели все в жизни задано?

— Все. Кроме выбора между светом и тьмой. И то, и другое существует в нас. Существует реально.

— Ответственность за выбор остается за человеком?

— Да, — кивнул Павел.

В разговор вступила очаровательная Тамара Глоба. Мы сидели на берегу Черного моря — Кавказ еще не терзала война, было солнечно и спокойно, мы покупали инжир и запивали его вином.

Я пытался понять смысл авестийской традиции в астрологии. Ответственность за выбор всегда остается за человеком. За него никто его не сделает.

Когда же я сделал свой выбор?

Стены «колеи» могли оказаться не столь надежны. Неровен час, я мог вылететь за ее пределы на простор соблазнов.

— Так выбор за мной? — переспросил я. И как цыганке, показал Тамаре свою ладонь.

— Мне давным-давно нагадали, что у меня будто бы есть охранная линия. До половины жизни.

Тамара взяла мою ладонь.

— Нет. Она идет у вас через всю жизнь. Просто имеет разрыв.

Настанет день — и этот «разрыв» даст о себе знать. Но пока — что бы ни говорили мои любезные авестийцы — для меня не существует неизвестности. У камня перед тремя дорогами я не задерживаюсь. Не читаю ребусов, начертанных на нем, а иду, куда ведет «колея».

В пятьдесят четвертом, вопреки воле, я пошел во Внешторг — и мама смотрела мне в спину счастливыми глазами. Мое большевистское происхождение помогло мне. Одноклассника Юрку Гуревича, золотого медалиста, не взяли, он стал «лабухом» у Кобзона, а меня приняли, хотя я плохо отличал синус от косинуса. Я учил лишь английский и слушал «голоса», радуя школьную англичанку Нину Исааковну необычной метаморфозой, превращением «двоечника и негодяя», как она меня называла, в прилежного зубрилу. Мы давно уже лишились пятикомнатной квартиры, оказались — в проходной десятиметровке. Наследство отца растаяло. Но я еще рыдал, как безумный, когда умер Сталин. Мы жили, как многие: с керосинками, авоськами, с продуктовыми карточками, а потом — без них, радуясь скорому приходу «весны человечества» и снижению цен. Я осваивал китайскую грамоту в прямом, а не переносном смысле. Приучил себя отключаться, не обращать внимания на ходившую за моей спиной на кухню и обратно соседку-старуху или ее тридцатипятилетнюю сексуально-озабоченную дочку по прозвищу Кнопка — небольшого росточка, полноватенькую. Выросший у нее на глазах, к стыду своему, я все чаще кидал на нее косые вожделенные взгляды. И все-таки — я выучил китайский. Получил диплом. Пошел работать на Смоленскую площадь. И когда тень отца, казалось бы, опять закрыла меня от света, и мой путь был уже предначертан, я совершил нелогичный, какой-то дикий поступок — бросил службу на Смоленской площади и уехал в Сибирь.

«Колея» пересекла два континента, замкнула петлю и через пять с половиной лет привела меня в тот же кабинет, откуда началось мое путешествие — к Борису Панкину.

Борис, встретив меня в коридоре «Комсомольской правды», затащил к себе, расспросил и, плохо соразмеряя сдвиг во времени, бодро сказал: «Давай к нам!»

Но я был уже у них. Вторую неделю я работал в редакции. Ни надменные дочки правдистов — редакционные секретарши, среди которых мне, стажеру, надлежало по рангу вращаться, ни вихлобедрый любимец редакционных примадонн Виталий Игнатенко, бывший сочинский официант, делавший, как и я, свои первые шаги в кругу столичного журналистского истеблишмента, не смущали меня. Я смотрел на них через прорезь в броне моих сибирских похождений, хранил в душе память о «республике Запсиб». И даже молодой, высоко взлетевший редакционный начальник Валентин Чикин не пугал меня, когда кривил губы в улыбке, высчитывая, кто же голосовал против него на выборах партбюро.

По иронии судьбы от него, сталиниста, жена ушла к другому сталинисту — международнику Кривопалову. В шестьдесят восьмом Кривопалова послали в Прагу на смену Кривошееву, собкору «Известий», отказавшемуся врать, Кривопалов, соперник Чикина по амурным делам, писал из Праги, что положено, и мы в ту пору искренне сочувствовали Чикину.

Чикин, считали мы, убежденный сталинист-отличник, несчастный догматик и брошенный муж. А Кривопалов — обыкновенный карьерист и подонок. Все-таки есть разница.

Я помню, Лен Карпинский маниакально твердил осенью шестьдесят восьмого о личной ответственности журналиста, а Кривопалов слал и слал из Праги свои репортажи. Да только ли он?

Возможно, это было самое чистое время для Валентина Чикина — время его потерь. Потом он только приобретал. И однажды приобрел «Советскую Россию», и из этой своей «колеи» уже не выбирался.

Коснувшись темы «колеи», вернемся в колею повествования.

Редакционное словоблудие в годы «застоя» нынешнему поколению журналистов трудно себе вообразить.

Работая уже в «Молодом коммунисте», я как-то сделал доклад, нарисовав в нем человеческие портреты, отражавшие, по моему мнению, суть научно-технической революции. Доклад — как тогда было принято — на партийном собрании. И это вызвало скандал.

Поройков сухо отреагировал:

— Партсобрание не есть дискуссионное собрание.

Меня обвинили в том, что я предлагаю героя, который ставит «тысячу вопросов». А кто будет на них отвечать? В почете была твердая точка зрения. И персонаж, который во всем убежден.

Виктор Скорупа, заведующий отделом пропаганды, непревзойденный закупщик маринадов на рынке для общественных застолий, мастер стола, тамада и опытный партийный интриган — человек, всеми любимый — сказал гениально:

— Надо глотовские тезисы опартиить!

И мы отметили мудрое решение в узком кругу — с чесноком, черемшой и «тремя звездочками» за четыре двенадцать.

Одни ругают «застой», другие тоскуют: «Мы коммунизм-то, не заметив, проскочили».

Страна обсуждала не мои тезисы, а очередного Пленума — это слово писали исключительно с большой буквы. И какие доводы находили!

«Нельзя рассматривать „тезисы“, как большой предъюбилейный молитвенник. Мы не всегда делаем „тезисы“ своим рабочим инструментом», — укоряли нас старшие товарищи.

В дни ленинского юбилея — на стенах зданий портреты вождя из жердочек. На сценах театров — идейно выдержанные спектакли.

Нас тоже призывали: «Можно и написать — пошлости нет!» И предупреждали, чтобы мы в суматохе каждодневности не атрофировали подход.

Пишут же о «ленинской эволюции на примере десятиперых рыб»! В такие дни никому нельзя оставаться в стороне. На улицах даже шарики продавали, раскрашенные ленинской символикой. Не вздумай к такому прикоснуться сигаретой — бац! — и ленинский юбилей лопается.

Чехословакия так закрутила гайки, что начальство вздрагивало из-за полной ерунды. Из тех лет «Комсомольской правды» запомнился вечный мандраж бедной нашей Инги Преловской. Из секретариата приходил Дюнин и швырял на стол сочинение Вики Сагаловой: «Дамское эссе!» Инга тут же начинала причитать: «Ох-ах!» Сагалова стонала: «Вас не поймешь! Сперва я написала сухо, теперь» — и обвиняла Ингу в непоследовательности: хочет и партийно, и задушевно.

Но делать нечего — надо отправляться переписывать.

По коридору «Комсомолки» изредка проходил самый богатый в редакции человек — Гриша Оганов, пушисто одетый, осанистый ответственный секретарь и карикатурист, бичевавший империалистов. Гриша мог вытащить из кармана бумажник и дать взаймы — хочешь, пятерку, а хочешь, пятьсот. Но не всякий отваживался беспокоить вельможу.

В редакцию приходил Сергей Чесноков, в ту пору муж Сагановой — бард-исполнитель, ходячая фонотека всей мыслимой авторской песни.

Однажды Чесноков принес весть: разогнали редакцию «Нового мира». Он сказал: «Завтра будет в газетах» — и попробовал развеселить нас песенкой, в которой были такие слова: «может выделили б Люську, на худой конец».