Изменники Родины

Через секунду грянул выстрел.

Немец с коротким хриплым криком тяжело рухнул на пол…

А через час на росших вдоль Базарной улицы старых березах качались на ветру три трупа: Иван Лукич Кафтаненков в полинялой расстегнутой гимнастреке без пояса, его жена Марья Игнатьевна в красной кофте, с растрепанными волосами и свояченица Надя в теплом пальто, которое она успела надеть, собираясь на очистку снега.

У всех на груди висели дощечки с надписью: «За убийство германского солдата».

А напротив, через улицу пылал, как огромный костер, со всех сторон облитый бензином старенький, сухой деревянный домик…

За углом множество людей, преимущественно женщины, бросали лопатами снег, сверкающий тысячью алмазных искорок… С темно-синего неба смотрело ослепительное солнце…

А из соседнего окна смотрела, протирая слезящиеся глаза, подслеповатая бабушка; около нее жались четверо полураздетых детей; пятый, самый маленький, восьмимесячный, остался в своей люльке в доме, и старуха вспомнила о нем, когда дом уже сгорел…

Вечером того же дня все подробности Кафтаненковой истории рассказывала в доме бургомистра соседка, Прасковья Ильинична Иголкина.

— Как фамилия старухи? — неожиданно спросил Венецкий, принимаясь писать какую-то записку.

— Семеновны-то?… А кто ее знает!.. Она не Кафтаненкова, она Маруськи Кафтаненчихи бабка… Постойте!.. Козлова она…  — вспомнила Паша.

— А имя как?

— Семеновна!

— Так это же отчество, а имя?

Но имени Кафтаненковской бабки никто не знал: стариков и старух в Липне полагалось величать только по отчеству; Венецкий не хотел, чтоб Паша бегала в запретное время узнавать это имя и так и написал: «Козловой Семеновне».

Это было распоряжение на пекарню о бесплатной выдаче двух килограммов хлеба ежедневно.

— Пожалуйста, Ильинична, завтра утром отнесите это старухе!

— Отнесу, отнесу, Сергеич!.. Чуть свет отнесу!.. Спасибо вам!..

А на следующий день продавец хлеба Окунев пришел с этой самой запиской к бургомистру.

— Это вы писали, Сергеич?

— А кто же еще? Неужели вы до сих пор моей подписи не знаете? — сказал Венецкий довольно резко.

— Подпись-то я знаю… Только как бы немцы за это не взгрели и меня, и вас — давать столько хлеба партизанским детям, да еще бесплатно!..

— Будете ежедневно выдавать для этих детей по два килограмма бесплатно! — металлическим голосом произнес Николай Сергеевич, отчеканивая каждое слово, а затем, желая показать, что этот разговор окончен, совсем другим тоном спросил:

— Отчет принесли?

Окунев хорошо знал, что когда бургомистр так чеканит слова, с ним лучше не спорить, и молча полез в карман за отчетом.

Венецкий распорядился снять и похоронить тела казненных, но полицейский Сережа, которому он это поручил, скоро вернулся и сказал, что немцы не разрешают снимать повешенных.

— Черт знает, что такое! Мало того, что повесили ни за что, ни про что, да еще хоронить запрещают!..

С этими словами Венецкий быстро вышел из своей неказистой конторы, намереваясь идти в комендатуру, но в дверях он столкнулся с Владимиром Альфредовичем.

— Спокойно, спокойно, милейший! — заговорил переводчик, увлекая Николая на улицу, подальше от многочисленных любопытных ушей. — Я все слышал: когда наш бургомистр мечет громы и молнии, его голос раздается на весь город… Но не следует поднимать шум без уважительных причин!..

— Как это без причин? Какие вам еще причины?… Вздернули трех человек без всякого суда, ни в чем не разобравшись, сожгли дом, сожгли в доме ребенка, а теперь еще хоронить не дают!.. Что же это за издевательство такое?… За Кафтаненкова самого я не заступаюсь: он был виноват, застрелил немца с пьяных глаз — так пускай бы и вешали его одного…. А за что жену и сестру жены, и ребенка, которому года не было?… Их самих за это повесить мало!..

Фон Шток покачал головой.

— Мой дорогой Николай Сергеевич! Вы случайно не приходитесь правнуком дон-Кихоту Ламанчскому?

— Что?! — глаза Венецкого сверкнули.

— Ну, ну, не обижайтесь!.. Нельзя быть таким вспыльчивым!.. Я ведь вам только добра желаю… Выслушайте меня, тогда многое поймете!..

— Ну!.. Слушаю!..

Венецкий прислонился к телеграфному столбу и ждал, в упор смотря на переводчика; тот распахнул свой белый полушубок, повернулся спиной к ветру, закурил и только тогда стал говорить.

— Во-первых, ради погребения мертвых не стоит рисковать живыми — тех вы уже не воскресите, а под горячую руку могут еще кого-нибудь вздернуть… так что пусть покойники немного повисят, теперь мороз, им ничего не сделается, а когда утихнет гнев праведный и неправедный, их кто-нибудь потихоньку закопает… Во-вторых, вы говорите — их повесили без суда?.. Теперь война, если всех начать судить, придется половину армии переквалифицировать на прокуроров и адвокатов. В-третьих, почему повесили жену, сестру жены, устроили ауто-да-фэ и даже, как оказалось, сожгли в этой избе ребенка?… Я согласен, расправа была скорая и довольно крутая; если бы они спросили санкции комендатуры, то, может быть — я говорю, может быть, а не наверное — повесили бы одного главу семьи, а женщины остались бы в живых; но мы об этом узнали, когда правосудие уже совершилось, а формально они правы: существует бефель, по которому за убийство германского солдата повинны смерти не только сам убийца, но и вся его семья. В-четвертых, в этой истории есть еще одно неприятное обстоятельство: если бы он убил солдата топором, ножом, палкой — это было бы лучше, но он его застрелил, следовательно, у него было огнестрельное оружие, а это верный признак его связи с партизанами… До сих пор считалось, что партизаны действуют в деревнях, а сама Липня — вполне благонадежное место, но в связи с этим делом мнение переменилось, и сюда на днях должны заявиться жандармерия и карательный отряд, так что будьте поосмотрительней: это публика, которая шутить не любит… А теперь идемте в вашу контору, а то холодно на улице!.. Об этом деле я не хотел говорить с вами при посторонних, но у меня есть к вам еще другие дела…

Они пошли в контору.

— Господа, могу поздравить! Партизанские банды разбиты и большая часть нашего района от них освобождена! — сказал фон Шток, усаживаясь и протирая очки. — А затем вот еще какое дело, — он вытащил из кармана и положил на стол несколько грязных тетрадок, исписанных карандашом. — Это списки снегочистов — приведите их в христианский вид и передайте на пекарню: комендант распорядился выдавать им по килограмму хлеба в день.

— Вот это правильно!

— Теперь люди пойдут сами на снег, добровольно!

— Очень хорошо!

— А то кому же охота задаром работать?

Но бургомистр отнесся к этому сообщению несколько иначе, чем другие.

— Это очень хорошо, — проговорил он нерешительно. — Очень хорошо, но…

— Разве по этому вопросу есть какие-нибудь «но»?

— Есть! При таком расходе хлеба через месяц в городе вообще хлеба не останется.

— Выдавайте! Хлеб будет! — уверенно ответил переводчик. — Дороги должны быть расчищены в самый короткий срок!.. Хлеб будет!..

— Есть еще одно дело, — продолжал он. — На днях сюда начнут пригонять скот, который следует зарезать для снабжения армии. Подберите людей и помещение и устройте бойню. Отходы, разные там головы, ноги, хвосты, требухи, вероятно, можно будет выдавать населению. Кроме того, подберите кожевников, чтобы они выделывали шкуры с бойни, а также с того склада, который у вас здесь сохранился: нужна кожа и овчины… Затем нужна шерсть… Много ли у вас овец в районе?

Как всегда, точную справку дала Лена:

— Двести шестьдеят две штуки, и все в партизанской зоне.

— Мало!.. И возможно, они уже пошли партизанам на шашлык… Ничего! Привезем из других районов… А здесь ваши мастера будут делать валенки… Видите, Николай Сергеевич, сколько новых дел?

— Постараюсь все устроить! — отозвался Венецкий и весело улыбнулся: живые дела уже отвлекли его от мыслей о мертвых.