Колеса

В этот момент кто-то вошел в уборную. Громила Руфи тотчас умолк, застегнул штаны и, кивнув, направился к выходу. Кивок явно означал, что разговор в скором времени будет продолжен.

Но продолжения не получилось, поскольку Ролли всячески старался избежать второй встречи. Так же он повел себя, и когда к нему подкатился кто-то еще. Объяснялось это несколькими причинами. Ролли все еще боялся, что, если его снова засадят, тогда уж ему обеспечен большой срок, а кроме того, он считал, что сейчас ему живется хорошо и даже лучше, чем все предшествующие годы. Что ни говори, а когда у тебя на столе есть хлеб, это — большое дело. Пусть приходится «вкалывать до посинения», но столько бумажек он никогда раньше и в руках-то не держал. Благодаря этому у него есть теперь на что выпить, а когда требует душа, и курнуть. Дома его ждет маленькая Мэй-Лу, которая со временем, может, ему и надоест, но пока еще не надоела. Она, конечно, не ахти какая находка, совсем не королева красоты, и Ролли знал, что до него она шлялась с другими парнями. Но она умела завести Ролли. Он млел при одном взгляде на нее и порой приставал к ней по три раза за ночь, особенно когда Мэй-Лу уж очень старалась, так что у него дух перехватывало, а о таком Ролли слыхал, но сам он этого еще никогда не испытывал.

Вот почему он позволил Мэй-Лу снять две комнаты и не протестовал, когда она стала обставлять их мебелью. Для этого не потребовалось много денег — просто она дала Ролли подписать какие-то бумаги. Он их небрежно подписал не читая, и вскоре появилась обстановка, в том числе и цветной телевизор — не хуже того, что стоит в баре.

С другой стороны, доставалось все это не просто — долгие мучительные дни на заводе, по пять дней в неделю, иной раз, правда, по четыре, а однажды даже три дня. Как и остальные, Ролли не выходил на работу по понедельникам, если перебирал на уик-энде, или по пятницам, когда не терпелось промочить горло, и денег, которые он получал в следующую получку, вполне хватало.

Работа на конвейере была не только тяжелой, но и однообразной, и Ролли нередко приходила в голову фраза, брошенная еще в самом начале одним рабочим: «Когда идешь сюда, мозги оставляй дома, чтоб целы были». Тем не менее… была у всего этого и другая сторона. Против собственной воли, вопреки утвердившейся системе мышления — надо быть всегда начеку, чтобы не стать прихлебателем белых, их прислужником, — Ролли Найт все больше увлекался работой, и у него со временем появилось желание добросовестно ее выполнять. В основном это объяснялось его живым умом, а также способностью быстро схватывать и запоминать — оба эти качества раскрылись только теперь. Другой побудительной причиной, которую Ролли наверняка стал бы отрицать, если бы ему поставили это в упрек, были отношения, установившиеся у него с Фрэнком Парклендом, — отношения, основанные на взаимном уважении.

На первых порах под впечатлением двух происшествий, которые заставили его обратить внимание на Ролли Найта, Паркленд относился к молодому негру с откровенной неприязнью. Он не сводил глаз с Ролли, и вот с течением времени неприязнь улетучилась, уступив место симпатии. Как-то раз, когда Мэтт Залески совершал очередной обход конвейера, Паркленд сказал: «Видишь вон того малого? Когда он тут появился, я подумал, что помотает он нам нервы. А теперь он у нас один из лучших».

Залески лишь что-то буркнул в ответ: он почти не слышал, что говорил Паркленд. Недавно над заводским начальством разразилась гроза: руководство требовало увеличить выпуск продукции при одновременном снижении производственных расходов и повышении качества. И хотя эти требования по сути своей трудно совместимы, хозяева настаивали на их выполнении, что никак не способствовало заживлению давно мучившей Мэтта язвы двенадцатиперстной кишки. Одно время язва было приутихла, а теперь снова напомнила о себе. Вот почему Мэтту Залески было сейчас не до конкретных личностей — его волновали лишь цифры, куда входили и люди, складывавшиеся для Мэтта в некую безликую армию труда.

Этим, кстати, объяснялось — хотя Залески не обладал ни склонностью к философствованию, которая помогла бы ему это понять, ни возможностью изменить существующую систему — то, что автомобили, производившиеся в США, были, как правило, более низкого качества, чем те, что выпускаются в Германии, где существует менее жесткая система производства и поэтому рабочий не теряет личного отношения к тому, что он делает.

Как бы там ни было, Фрэнк Паркленд старался выжать из своего участка все, что мог.

Благодаря Паркленду Ролли уже не перебрасывали с одной операции на другую и закрепили за ним более или менее постоянное место. Иногда, правда, Паркленд переводил его на другие участки, но теперь по крайней мере не было тех ежечасных шараханий, от которых у Ролли темнело в глазах. Теперь перестановки объяснялись еще и тем, что Ролли поручали все более сложную и хитроумную работу, о чем Паркленд прямо ему и сказал.

Тогда-то Ролли и сделал для себя открытие, что, хотя большинство операций по сборке трудны и требуют полного напряжения физических сил, есть и такие, где работать можно с прохладцей. Например, установка лобового стекла. Если рабочие, выполнявшие эту операцию, замечали, что за ними наблюдают, они начинали суетиться, создавая видимость, что заняты трудоемким делом. Ролли тоже довелось этим заниматься, но только несколько дней, потому что Паркленд снова перевел его на одну из самых сложных конвейерных операций — внутри кузова, где и разогнуться-то нельзя: он монтировал арматуру для крепления электрооборудования. Потом ему досталась «операция вслепую» — самая трудная, какая только есть: надо было на ощупь вставлять болты и на ощупь их затягивать.

В один из таких дней Паркленд признался Ролли:

— Несправедливо это. Те, кто работает лучше всех, на кого мастер может положиться, получают самую паскудную работу, и ни хрена взамен. Вся беда в том, что мне надо кого-то поставить на затяжку этих болтов, такого, в ком я уверен и точно знаю, что он на совесть сработает, а не станет валять дурака.

Фрэнк Паркленд сказал это так, невзначай. Но для Ролли Найта это замечание мастера имело особый смысл: впервые человек, облеченный властью, заговорил с ним как с равным, посетовал на существующую систему производственных отношений — словом, сказал то, что думал, и о том, что действительно имело место, а не наводил тень на ясный день.

Теперь Ролли, во-первых, правильно затягивал любой самый незаметный болт благодаря своему возросшему профессиональному мастерству и более крепкой физической форме, так как он стал регулярно питаться. А во-вторых, он начал внимательно присматриваться к Паркленду.

Через некоторое время он уже смотрел на мастера чуть ли не с восхищением — во всяком случае, как на человека, который справедливо относится к другим — будь то белые или черные, — держит слово, честен и не замешан ни в какой коррупции и мерзости, процветавших вокруг него. Ролли почти не встречал в своей жизни людей, о которых он мог бы такое сказать или даже подумать.

Но вскоре, как это часто случается, когда людей чересчур превозносят, забыв, что у них есть человеческие слабости, наступило неизбежное разочарование.

Дело в том, что Ролли Найту предложили распространять лотерейные карточки на заводе. На этот раз к нему подкатился худощавый настырный молодой негр со шрамом на лице по имени Папочка Лестер, который работал на складе и, как всем было известно, заодно выполнял поручения заправил лотереи и ростовщиков. По слухам, шрам появился у Папочки на лице именно в тот день, когда он не сумел отдать долг. Теперь он работал на тех, кто ссужал деньгами под проценты. Папочка принес Ролли, стоявшему на своем рабочем месте, какие-то детали со склада и, пригнувшись к нему, прошептал:

— Ты им понравился. Но им показалось, что тебе они не по нраву, а раз так, они могут и обозлиться.

На Ролли это не произвело никакого впечатления.

— Ты меня, губошлеп, не запугаешь. Давай отваливай!