Лев на лужайке

— Их высокоблагородие шеф чуть не упали в костер, через который прыгали, — язвил и расплачивался за невезуху Валька Грачев. — Заместители не снимали фиговых листочков, обижались, что шеф, упоенный, не видит ихние выкрутасы. Та еще была ноченька, и суточки были те еще, Никитон!

— Ну, хватит, хватит, Валюн! Порезвился — и будет!

— Ладно. Как ты живешь сегодня дальше?

— В семнадцать встреча с Одинцовым.

— Ля-ля-ля! Так я и думал! Держи хвост пистолетом, Никита. Будет раздача слонов.

Встреча с Никитой Петровичем Одинцовым произошла. Я не помню, на каком этаже располагался его номер, я даже забыл, о чем мы разговаривали, так бурно и радостно встретил меня Никита Петрович. Встретил как родственника, как близкого друга. А через час, когда главное уже было сказано, я понял, что нашу встречу нельзя кончать будничными рукопожатиями.

Я сказал:

— Никита Петрович, сейчас время раннее, не смотаться ли нам в театр? Смотаемся у теантер, а, Никита Петрович?

— Смотаемся! — по-мальчишески обрадовался он.

После спектакля Никита Петрович, зверски уставший за день, оживился.

— Хорошо придумал, Никита! Умница! А теперь — ко мне!

Ни я, ни Одинцов не могли предположить, чем кончится вечер в комфортабельном номере гостиницы «Москва». Часов в десять в дверь уверенно постучали, Никита Петрович открыл и пропустил в комнаты подвижного, сухощавого человека.

— Вадим Пантелеевич! — представился он и предельно внимательно посмотрел мне в глаза. После этого гость басом сказал:

— Держу пари, что этот молодой человек играет в преферанс!

Через десять минут пулька на троих была в полном разгаре, а вы должны помнить, каким мог быть за преферансным столом Никита Ваганов, да еще в тот вечер, когда ему шли в руки блестящие карты. И Никита Петрович Одинцов, и Вадим Пантелеевич — фамилия неизвестна и кто таков тоже — были отличными партнерами и к концу игры с уважением относились к игре и молчанию Никиты Ваганова. Вадим Пантелеевич грозно сказал, бросая на стол деньги:

— Вот уж завтра вечером посмотрим, Никита, каким голосом вы запоете, везунчик! — И как бы с ужасом взялся руками за щеки. — Нет, такого везения я не видел!

Я сказал:

— Опять уйдете стрижеными.

— Я?

— Вы-с!

— Серьезно?

— Вполне!

… Читатель моих записок, предельно похожих на исповедь, еще не раз встретит упоминание о преферансе, и неудивительно: в моей жизни не было другого такого развлечения. Я не увлекался ни футболом, ни хоккеем, не ездил на бега, втайне от общества не заводил молодых любовниц, не гонялся за вещами — вообще ничего не коллекционировал. Я всю жизнь играл в преферанс и достиг в игре сияющих вершин. Я чувствовал и предчувствовал карты и прикупы; с короткого, буквально секундного взгляда на карты видел всю игру. Добавлю, что благодаря преферансу я обзавелся влиятельными знакомыми, мой преферансный талант открывал мне двери таких домов, куда люди моего положения входа не имели…

Когда мы поднялись, потирая поясницы, Вадим Пантелеевич усмехнулся и сказал:

— Ну вы, бандит с большой дороги, не боитесь обыгрывать свое прямое начальство?

Я сердито отозвался:

— Этого мне еще не хватало! — И повернулся к Никите Петровичу. — Есть такое предложение: поужинать завтра в Доме журналистов.

Гость Одинцова поднял обе руки.

— Увы, Никита! — печально сказал он. — Мне Дом журналистов заказан навеки. — Он откланялся и ушел.

Никита Петрович сказал:

— А теперь узнайте, с кем вы попали в преферансную компанию. Это Липунов — зав.сектором печати…

В родной дом я пришел поздно вечером; в коридоре было тихо и темно, так как мой отец везде и постоянно тушил электричество, увлеченный мечтой купить машину, никому не нужную. Это выяснится сразу после того, как я помогу отцу купить автомобиль…

Дашка читала в ванной, лежа во вредной очень горячей воде, мать была в своей длинной и узкой комнате. Мать, оторвавшись от книги, сказала:

— Ты заметил, Никита, что листья на кленах пожелтели, совсем пожелтели?! И в душу просится осенняя грусть.

Меня трудно было удивить «пожелтевшими листьями» моей матери, но, не скрою, в эту минуту меня охватила тихая и бессильная злость. Отец, мой бедный отец, бьется за каждый окаянный рубль, а моя мамаша по-прежнему ведет счет листьям, лунам, закатам и восходам, и в ее душу, душу преподавательницы иностранного языка, «просится осенняя грусть». Я тихо-тихо ответил:

— Почему ты отказалась от вечерней школы, мама? Восемнадцать часов в неделю — это норма, но это…

Она негромко, но властно перебила меня:

— Ах, как жалко, что ты вырос прагматиком! Ах, как жалко! — Она мирно улыбнулась. — Я, Никита, познакомилась недавно и довольно подробно с прагматизмом… Да, Никита, великий Эмерсон прав, говоря, что вещи сели на человечество и погоняют его… — Мама сняла очки с невидимой оправой. — Прагматики несчастны: вы лишены возможности самосозерцания… Ах, как жалко, что ты прагматик, Никита.

… Мой отец всегда говорил пышно и витиевато, всегда ставил предельно много восклицательных знаков, то говорил громко, то впечатляюще шептал, то сокровенно смотрел в глаза, то глядел только и только в потолок, когда его, казалось, осеняли высокие мысли. Я любил своего отца, люблю его сейчас, буду любить до той поры, пока существую. Отец меня переживет — за день до «синтетического ковра» я посетил отца, он выглядел прилично, в свои годы казался крепким — такой американизированный старик, седой и розоволицый. Естественно, это объясняется и моей заботой: как только я сделаюсь крупным работником «Зари», отец начнет получать помощь, разнообразную помощь, вплоть до хорошей еды. Моя мама умрет за пять лет до моего «синтетического ковра»…

— О чем же ты хочешь говорить, папа? Я тебя слушаю.

— Мы должны поговорить о тебе, Никита, точнее, о твоем будущем. Знаешь, сын, я по-прежнему считаю, что ты напрасно уехал из Москвы. Это был опрометчивый шаг, вызванный… — Он начал смотреть в потолок. — Твой отъезд, Никита, вызван мною. Да, да, да! Только мною! Я не смог дать тебе дома такую жизнь, которой бы ты не стеснялся — это во-первых! Во-вторых, ты хотел жить не так, как живем мы. По-видимому, ты прав, но зачем крайности, зачем крайности, сын мой! Ты стесняешься пригласить гостей в наш дом, ты устал от тесноты, плохой мебели, от меня, мамы и Дарьи. — Отец печально потупился. — Не дай бог, сын, и тебе прожить так скудно. Ты знаешь, я не сколотил и половины стоимости автомобиля.

Я улыбнулся. Отец начал говорить об автомобиле, сел на своего любимого конька, а это значило, что теперь и речи не будет о моем будущем.

— Автомобиль мне не просто нужен, сын, автомобиль мне необходим как воздух, как вода, как хлеб! — Он снова глядел в потолок. — Каждое лето я смог бы вывозить мать на природу, наконец, на теплый юг, где был только единственный раз. Я во сне вижу серую ленту шоссе, яблони на обочинах, пальмы и чинары.

… С моей помощью отец купит автомобиль, поставит его на открытый участок проезжей улицы, потеряет покой, но так и не получит водительские права, он окажется бездарным как водитель. Ему придется продавать автомобиль, потеряв на этом рубли и копейки, но зато он — опять с моей помощью — купит прекрасную трехкомнатную квартиру. С Дашкой у нас произойдет трагедия: девчонка долго не сможет выйти замуж, будучи и хорошенькой, и умненькой, и образованной. Дело в том, что она переймет от матери созерцательность, отрешенность от мира сего, стремление к уединению и мнимой свободе. Понятно, что современные женихи с их требованием уметь жить в сложном и скоростном веке будут покидать Дашку еще на первых ступенях ухаживания. Я помогу сестренке устроиться на хорошую работу, она будет много, по-настоящему много зарабатывать, но ее личную жизнь я устрою не сразу. Да, я найду жениха и мужа сестре! Но это произойдет очень не скоро…